Удивительно, до чего эта ненависть к Антону в ней совмещалась с поразительной мягкостью, безропотным послушанием и трогательной нежностью ко мне. Меня эти знаки расположения не раз выручали из меланхолии, в которую я все чаще впадал.

Я принял решение завтра же объясниться с Надеждой Васильевной. Она непременно во всем откроется мне, а я найду в себе силы оказать ей поддержку.

Наша беседа состоялась вечером следующего дня, после того как мы покинули лабораторию. Я предложил проводить ее, она, несколько удивленная моим вниманием, согласилась, и мы с ней проходили до полуночи.

Стояли теплые майские дни и такие же ласковые безветренные ночи. Мы вначале бродили по набережным Яузы, где небо, низко склонившись к реке, сверканием звезд как бы указывало нам путь, затем — по центральным улицам города, где яркие огни затмили звездную россыпь и зелено–красные маяки умеряли и ускоряли наш шаг.

Не отваживаясь заговорить о главном, я долго болтал о пустяках и только за столиком кафе, проглотив вторую рюмку коньяка, осторожно произнес:

— Не сочтите это за нескромность, позвольте вас спросить, были ли вы замужем?

Меня удивил ее взгляд: не смущение или недовольство выражал он, а радость. Она как бы ждала этого вопроса и даже желала его.

— Я вышла замуж рано… Мой муж погиб во время опытов, заразившись столбняком… Мы прожили с ним только два года…

Грустные воспоминания не отразились в ее взгляде. Он по–прежнему выражал напряженное ожидание, словно о самом важном мне лишь предстояло ее спросить. Я подумал, что вопрос не показался ей неучтивым, и с большей уверенностью спросил:

— И вы больше никого не любили?

Она с благодарностью взглянула на меня и как бы про себя улыбнулась:

— Любила…

Она одной рукой отодвинула недопитую рюмку вина, а другой нежно коснулась сумочки, лежащей у нее на коленях.

— И чем это кончилось? — с необычной для меня настойчивостью продолжал я допытываться.

Ее усмешка не могла затмить внезапно прорвавшуюся грусть.

— Кончилось ничем. Теперь уже поздно об этом говорить.

— Вы хотите сказать, что он умер? — прямо спросил я.

— Все равно чго умер, — с той же печальной улыбкой ответила она.

Трудно было совместить это признание с той неприязнью, с какой она обычно говорила об Антоне, и все–таки я решил, что именно его она любила.

— Да, всякое бывает, — отвечая собственным мыслям, произнес я, — мужчины не всегда умеют дорожить чувством любящей женщины.

Из кафе мы вернулись по Устьинскому мосту к набережной Яузы. Мне показалось, что здесь, где слабый свет фонарей сменяется полумраком, будет легче продолжать разговор. Уж очень не хотелось встретиться с ее взглядом в минуты серьезных объяснений. Выбрав момент, когда расстояние между фонарями было особенно велико, я сказал:

— Вы должны простить мое любопытство. Мне все еще непонятны ваши отношения с Антоном… Вы должны мне все рассказать, я прошу и настаиваю на этом.

— Охотно, Федор Иванович… Мне нечего от вас скрывать…

На меня повеяло знакомым холодком, мучительно неприятным. В таких случаях я приходил в смущение и положительно не знал, как себя вести.

— Я была его женой, — с той же тягостной для меня сдержанностью заговорила она, — так мне, по крайней мере, казалось… Он осаждал меня своим ухаживанием с первой же встречи в госпитале. «Вы могли бы занять место в моем сердце», — сразу же заявил он мне. «Экое счастье, — ответила я, — селиться на необитаемом острове». Мне было не до него, я в мыслях не рассталась еще с недавно умершим мужем. Я просила Антона оставить меня в покое и не злоупотреблять своим положение, В достижении своей цели все средства для него были хороши. Он сделал мою жизнь невыносимой. Не брезгая ни ложью, ни лестью, ни даже угрозой, Антон добился своего. Я знала, что он бесчестный и ничтожный человек, но мне казалось, что в моих силах исправить его… Женщина, задетая чувством жалости, нередко привязывается к недостаткам мужчины. Влюбляются же мужчины в наши слабости и даже восхищаются ими. Беспомощность и несовершенство человеческой натуры будят в нашем сердце долготерпение и нежность — извечные черты материнства… Я бы долго еще оставалась во власти ложного чувства, если бы Антон, увлеченный молодой лаборанткой, не объявил мне о нашем разрыве. Ему не нужна жена, неспособная стать матерью. «Мне будет в тягость бездетная подруга», — уверял он меня. Я сказала, что не дам ему развода. Он рассмеялся и с бесстыдной откровенностью заявил, что наше бракосочетание было лишь комедией. Его друзья инсценировали обстановку загса в домике, на окраине города… Наш брак регистрировала прежняя возлюбленная Антона, акт был внесен в инвентарную книгу хозяйственной части. И этому человеку я позволила вытеснить из моего сердца привязанность к памяти мужа, терпела его издевательства и обиды… При первой же возможности я демобилизовалась и приехала к вам… На мою беду и он здесь обосновался… Что же касается его смерти, — с суровой холодностью добавила она, — считайте, что в ней виновата я… Не вы, а я… Я открыла ему шкаф, не помешала принять цианистый калий и не без чувства удовлетворения увидела его мертвым у своих ног. Не думайте больше об этом, ваша совесть чиста… Не будьте ко мне строги, слишком много горя причинил он мне…

После окончания войны, два года спустя, Антона демобилизовали, и в средине июля сорок седьмого года он, веселый, счастливый, ввалился в мою квартиру и обрушил на меня поток нежных и жарких признаний.

— Вы не можете себе представить, дядя, как с вашим отъездом моя жизнь на фронте оскудела. Мне не хватало вас, и я в отчаянии чуть не запил. С горя мы с Надеждой Васильевной занялись изучением клинической смерти. Я вспомнил ваши наставления и чуть не натворил чудес. Мне очень хотелось вас удивить, поразить своими успехами. Вообразите, я пишу вам: «Дорогой дядя! Больной ожил через пятнадцать минут после клинической смерти». Вы поздравляете меня и шлете наказ: «Довести паузу смерти до двадцати, двадцати пяти минут!» Увы, прыти было много, а уменья никакого. Я ведь только и умен возле вас, чуть вы отвернулись, и снова я никто — обыкновенная посредственность.

Подобного рода признания обычно вызывали у меня недовольное чувство, и, словно в этом была и доля моей вины, мне хотелось сказать ему что–нибудь приятное.

— Нельзя так о себе говорить, — убеждал я его, — посредственностью не рождаются, ею становятся. Кто связал свою жизнь с творческим трудом и не пакостит святое дело расчетом и выгодой, никогда посредственностью не станет.

Антон и слушать не хотел. К чему утешения, он ли не знает себя?

— Природа не разбрасывается дарами, — чью–то мудрость выкладывал он мне, — она штампует людей по шаблону и на миллион заурядных единиц выпускает одну одаренную. Нашему брату только и остается — приткнуться к такой единице и греться в сиянии чужой славы.

Антон тряхнул головой и отбросил русую прядь волос, низко нависшую над лицом, осененным вдохновением и радостью. Я невольно оглядел его атлетическую фигуру, дышащую здоровьем и силой, широкие плечи, выпуклую грудь и невольно почувствовал зависть. Ни в дни молодости, ни теперь, в более зрелые годы, ничего привлекательного в моей наружности не было. Небольшой рост, ранняя полнота и лысина в кольце седых волос от редеющих висков до затылка. Черное платье и темная рубашка — обычный цвет моей одежды — невыгодно подчеркивают болезненную бледность моего лица. Маленькие короткие руки, несколько сутулая фигура и одышка при малейшем волнении придают моему облику выражение беспомощности. Наделив меня трудолюбием, способностью работать круглые сутки, природа не позаботилась о моей нервной системе. Я могу уснуть среди дня за работой, и только после короткого отдыха ко мне возвращаются силы. Когда истомленная размышлениями голова начинает сдавать, я часть нагрузки перекладываю на мои крепкие ноги — переходы в двадцать и тридцать километров необыкновенно меня освежают. Антон, конечно, прав, и с этим надо согласиться: «Природа не разбрасывается дарами».