— Позвольте, Анна Павловна, вас затруднить. Вон за той елкой косит Луша Софронова, вы бы расспросили ее, пойдет она за меня или нет?

Он рвет клок за клоком траву и что есть сил вытирает давно уже сухую косу.

— Поговорить поговорю, — соглашается она, — но польза какая? Скажет: «Не пойду», и все тут.

— А вы ей растолкуйте, что я задумал всерьез. Бросаю валандаться с другими. Мне веры нет, а вам обязательно поверит.

День незаметно уходит. Анна Павловна мирит Лушу с завхозом, выслушивает жалобы больных и тут же дает им советы. Сейчас ей легко, нисколько не трудно, словно минувшее было только испытанием, вступлением к сегодняшнему дню.

Ванину так и не удалось с ней поговорить.

Темнеет. Возы, груженные сеном, медленно тянутся к больнице. На одном из них Анна Павловна. На ее усталом лице спокойная улыбка, распростертое тело отдыхает. На другом — лежит Ванин. Он закрыл собой верх.

С бледного неба срывается ветер, в лесу пробегает шелест и шум. Анна Павловна приподнимается, подставляет шею и лицо набегающей прохладе и откидывается на свое мягкое ложе. Над ней простираются безбрежная ночь и глубокая тишь уснувшей земли.

Скрип обгоняющей телеги прерывает набежавшую дремоту. Возы поравнялись и пошли рядом. Лицо Ванина обращено к ней, голова лежит на руке.

— О чем вы задумались? — спрашивает она. — О ком?

Он чуть привстает, его львиная голова во мраке кажется еще крупнее и массивней.

— Мало ли о ком? Хотя бы о вас.

В эту темную ночь, безгласную и теплую, овеянную ароматом свежего сена, голос его звучит проникновенно и нежно.

— Обо мне? — смеется она. — Конечно, конечно, о ком вам еще думать…

— Представьте себе, — еще мягче говорит Ванин.

— Не поверю…

Он молчит. Возы плавно покачиваются в ночной темноте. Беззвучны небо и земля, и Анне Павловне кажется, что она повисла в пространстве, грянет ветерок, незаметное дуновение — и ее унесет прочь.

— О чем же вы размышляли? Так и не скажете, нет?

— Могу сказать, если хотите. Я подумал, что вы прекрасный человек, с вами дышится легко и слушать вас приятно. Если бы мы встретились раньше, кто знает, что из этого вышло бы.

Признание звучит ровно, спокойно. Анна Павловна лежит с закрытыми глазами, ей видится, как морщины набегают на его лоб, густые брови мрачно сдвигаются, а голубые глаза смотрят по–прежнему прямо.

— И еще я подумал… — он умолкает, и голос его становится глухим, как если бы он шел из большой глубины. — Нет уж, этого я вам не скажу. И какое вам дело до мыслей и грез старого холостяка?

Что значит «какое вам дело?» Наговорил полный короб туманных вещей, и дальше — ни слова.

— Вы как будто довольны тем, что остались холостяком, — сердится Анна Павловна. — Я не стала бы с такой важностью называть себя старой девой.

Пусть не очень заносится. Нашел чем хвастать.

Она не так его поняла, ведь и дуб, который впервые цветет в шестьдесят и даже семьдесят лет, — по сути дела старый холостяк.

— Бы правы, конечно, нельзя собственные неудачи ставить себе в заслугу. Я нисколько не горд своим одиночеством.

В его голосе звучат печальные нотки. Она пожалела уже, что сурово с ним обошлась.

Возы въехали в ворота больничного двора. Самсон Иванович спускается наземь и задумчиво стоит у сброшенного с воза сена. Анна Павловна подходит к нему, берет его под руку и вводит в дом. Ей хорошо с ним, просто и легко, как не бывало еще ни с кем на свете. Взгляд его трогательно нежен, каждое слово ободряет. Что еще удивительно: такой крупный человек, положительно гигант, а улыбается, как ребенок…

Рассказ Самсона Ивановича продолжался, но Анна Павловна не дослушала его, медицинская сестра позвала врача в стационар, где ее поджидал фельдшер.

— Простите, что побеспокоил, — сказал он, — дело такое, что откладывать нельзя.

По его спокойному, но твердому тону и невозмутимому выражению лица она поняла, что он глубоко взволнован.

Фельдшер тихо откашлялся и продолжал:

— Прошу мою трудовую книжку, мы уезжаем. В колхозе дали мне коня, поезд отходит на рассвете.

Он держался независимо, прямо, как человек, который принял крутое решение.

Она удивленно взглянула на него:

— Я не совсем понимаю вас. Куда вы уезжаете?

— Увольняюсь, — пояснил фельдшер. — Еду работу искать.

— Почему вдруг? — спросила она. — Нельзя же так спешить.

— Как так «спешить», — с нескрываемой горечью говорит фельдшер, — ждать, когда выгонят? Список послужной испоганят? За тридцать лет службы у меня замечания не было.

Анна Павловна кладет ему руку на плечо и смотрит прямо в глаза:

— Вы ошиблись, дорогой Петр Васильевич, я нико гда не хотела вас увольнять. Таких помощников не увольняют, оставайтесь в больнице, будем друзьями.

Он недоверчиво смотрит на нее, долго не берет протянутой руки и под конец нерешительно подает свою.

Когда Анна Павловна вернулась, гости встали уже вз–за стола. Самсон Иванович убеждал Сухова следующий отпуск провести здесь.

— Приезжай, Коля, право, приезжай. Мама наварит здесь варенья, намаринует грибков. Мы на рыбалку съездим с тобой.

Он поцеловался с племянником и, когда машина уже тронулась, прокричал вслед:

— Заезжай почаще, не забывай нас!

На обратном пути Елена Петровна и Андрей Ильич сидели рядом. Вечерело. Солнце из–за леса пронизывало багрянцем вершины деревьев, печальный отблеск ложился на Волгу. Елена Петровна смотрела в окно на угасающий день, мысленно видела домашний сад и слышала речь Анны Павловны.

— Андрюша, — прошептала Елена Петровна, — у аас никогда не будет детей.

Он обнял ее и нежно поцеловал.

— Будут. Врачи не позволят, фармакологи разрешат. На каждый яд должно быть противоядие. Мы живем в веке, когда научная мысль может себе позволить творить чудеса.

Самсон Иванович смог выбраться из своей больницы лишь через два месяца. Тем временем Андрей Ильич заинтересовал Студенцова диссертацией, и тот, внимательнее ознакомившись с ней, не смог не воздать ей должного.

Была уже зима, когда Ванин прибыл в институт. Николай Николаевич не сказал своему дяде, кому именно он обязан неожиданным приглашением сделать доклад и кто заинтересовался его диссертацией. Самсон Иванович приехал глубоко убежденный, что Яков Гаврилович разобрался, понял свою ошибку и решил исправить ее.

Своего друга Ванин нашел в кабинете. По старой привычке они обнялись и трижды расцеловались. Самсон Иванович сгоряча назвал друга Якушкой, спохватился, но, ободренный его улыбкой, весело рассмеялся.

Яков Гаврилович убедился, что друг его за это время почти не изменился. По–прежнему мягко звучал его голос, на тронутом рябинками лице время от времени появлялась широкая улыбка. Тот же добродушный взгляд в минуты спокойствия и манера склонять голову набок — в гневе. Такой же высокий белый лоб, сильные руки и глаза, укрывшиеся за разросшимися бровями. Было и кое–что новое: движения стали мягче и осторожней, шаги легче, жесты размеренней. Новые желтые ботинки не скрипели, и им не вторили половицы, костюм модного покроя, в меру широкий и длинный, выгодно обрисовывал его плотное, крепкое тело. Суженная и укороченная борода уже не была окладистой и несколько молодила Самсона Ивановича.

Якову Гавриловичу понравилась эта перемена, и он заинтересовался, не результат ли это внимания молодой жены. Самсон Иванович немного смутился, однако подтвердил предположение друга и добавил, что учиться никогда не поздно, особенно тому, что было упущено в жизни.

— Не то чтобы Анна Павловна что–либо спрашивала от меня, — зардевшись, как юноша, объяснял он, — или, как другие, требовала. Скажет между делом, так, мол, и так, и тут же чувствуешь, что она права, лучше не придумаешь.

Ванин, смущенный, поспешил переменить разговор, стал расспрашивать о здоровье Агнии Борисовны, как живется на участке молодому врачу — Сергею, вспомнил, кстати, как глубоко огорчила его тогда ссора с Яковом Гавриловичем и как он надолго лишился покоя.