Пока Андрей Ильич говорил, отец недоверчиво поглядывал на него, кулаки его на столе разжались, маленькое морщинистое лицо не выражало раздражения, а по тому, как Илья Степанович время от времени вскидывал плечами и хитро подмигивал собственным мыслям, можно было заключить, что рассказ сына не переубедил его.

Андрей Ильич это почувствовал и умолк. Старик некоторое время молчал, затем спросил о здоровье невестки.

— Что Елена, жива, здорова? Все еще вязаньем забавляется? Свяжет фуфайку и ищет, кому бы ее подарить?

Старик мысленно увидел свою любимицу: маленькую, подвижную, с тихим переливистым смехом и редкими веснушками, придающими ее лицу приятную простоту, — и улыбнулся от удовольствия.

— И хозяйка хорошая, — ласково проговорил он, — и врач, и человек превосходный. — Он вспомнил свой разговор с сыном и добавил: — Не стоишь ты ее. — И еще более уверенно: — Мизинца ее не стоишь.

Андрей Ильич вспомнил поручение жены и спохватился:

— Чуть не забыл, она связала тебе фуфайку, просила передать.

Он вынул из чемоданчика сверток, выложил на стол подарок, и, словно прикосновение к фуфайке, побывавшей в ее руках, вернуло его к горькой действительности, он невольно вздохнул и низко опустил голову. Старик заметил перемену и, тревожно взглянув на сына, спросил:

— Это что такое? Не случилось ли с ней что–нибудь?

Илья Степанович слушал печальную повесть о болезни Елены Петровны, украдкой смахивал слезы и старался выглядеть спокойным и твердым. Когда дошло до операции, до тревог и сомнений, обуявших хирурга и его ассистента, старик не сдержался, всхлипнул, слезы потекли по его щекам, исчезая в усах и бородке. Прежняя уверенность покинула его, и лицо выражало смесь сочувствия и отчаяния.

— Ай–ай–ай, голубушка, — заломив по–старушечьи руки, причитал старик, — как же это ее И надо же было беде случиться. Экую красавицу, золотую душу подкосило… Спасибо хирургу, что спас. Кто оперировал? Га? — Испуганный молчанием сына, он закричал: — Что ж ты молчишь? Плохо соперировал?

— Нет, как будто ничего, — смущенный резкой переменой, происшедшей с отцом, тихо проговорил Андрей Ильич. — Я ее оперировал.

Старик растерянно простер руки, и они замерли на весу.

— Ты? Никого другого не было? Как же ты смел?

— Мне ассистировал профессор Студенцов — директор института.

— Тебе?

Человек этот взялся его сегодня удивлять. Такую операцию проделать! И кого оперировать? Жену! Откуда у него сил набралось?

— Так вот ты какой, — со смешанным чувством удивления и восхищения проговорил старик. — А я думал, что ты так ничему и не научишься. Дай я тебя обниму. — Он незвучно поцеловал сына и, не будучи в силах подавить свое волнение, неуверенным голосом продолжал: — Не у каждого на то рука ляжет, не у каждого твердости хватит.

— Ты напрасно удивляешься, отец. В ту минуту она была для меня только больной…

— Погоди, погоди, понимаю, — прервал его старик, — понимаю. И у меня такое бывало.

Он сейчас только заметил, что руки у него дрожат, и с досадой сунул их в карманы.

— Ляжет, бывало, у меня больной, — вспоминает Илья Степанович, — человек, как все люди, ничем не замечательный, а я с той минуты будто с ним породнился. И болтовню его слушаю с интересом, и щей с ним из одной тарелки похлебаю. Дал бог, выздоровел мой больной, и словно мы с ним разочлись — снова стали чужими. Тут только увидишь, что ногти у него кривые и табачищем прокурены и лицом нехорош. Верно ты сказал, у кровати больного все думается и чувствуется по–другому.

Облегчив свое сердце разговором, Илья Степанович пригласил сына продолжать:

— Ничего не утаивай, все говори до конца.

Андрей Ильич рассказывал, как тяжело ему было, как трудно еще и сейчас. Он говорил о своем горе, о страданиях, которые не спрячешь от глаз больной, о том, в чем он сам себе признаться не смел. Отец слушал сына и сочувственно молчал. Только молчанием уместно ответить на такую скорбь.

— Придешь домой, — жаловался сын, — а там пусто. Лежит на столе вязанье, лежат спицы, а вязать некому. Такая тоска меня проберет, хоть из дома беги… Выскочишь в такую минуту, ничего вокруг себя не видишь и не слышишь, носят тебя ноги с улицы на улицу, и нет воли ни прямо пойти, ни в сторону свернуть… Так меня однажды носило не то час, не то пять, и слышу вдруг: кто–то тихо поет и палочкой себе в такт постукивает. Обернулся, вижу — слепой за мной бредет. Лицо его сияет, на губах улыбка, чему–то, видно, рад и поет. Пошел я за ним, вслушиваюсь в его песню и чувствую, как тоска моя уходит. Легче мне стало, и я побрел домой.

Андрей Ильич умолкает. Илья Степанович встает, останавливается посреди комнаты и спрашивает:

— Ну, жена заболела, слегла, а ты зачем сюда прискакал? Проветриться захотел или духу не хватило стерпеть, когда бедняжка окрепнет?

Андрей Ильич чувствует, что за строгим опросом скрывается сочувствие и нежность, которую выразить нелегко, и, растроганный, отвечает:

— Тебя захотелось проведать.

— Ври, да меру знай, — с той же деланной строгостью говорит отец.

— Но ведь ты меня звал… — только и успевает он ответить.

— Звал, — сердится старик, — а ты написал бы: так и так, заболела моя голубушка, не могу. И спроса с тебя нет. Прямо и сказал бы: духу не хватило, поплакать приехал, похсаловаться… Нечего врать.

Андрей Ильич рассказал о трудностях, возникших в лаборатории, о том, что он вынужден был оставить работу, пока Елена Петровна не встанет на ноги.

— Не могу я ей лгать, рассказывать, что в лаборатории все идет хорошо, когда дело вовсе стало. С директором поговорить — значит ее подвести.

На этом разговор их оборвался. Отец вспомнил, что ему пора на пасеку сходить, Андрей Ильич отправился друзей проведать, а вечером за чаем Илья Степанович сказал сыну:

— Надобно тебе завтра уезжать. Нельзя Елену оставлять без надзора, всякое может случиться. А насчет того, что не прослежены результаты лечения, большой беды нет. Возьми сам да проверь. Обойди две–три сотни домов, побывай у больных, запиши, кто выжил и кого уже нет, и вот тебе результаты. Я с этой палочкой не то что сотню дворов, тысячу обскачу за месяц. Привыкли вы сидеть, да чтобы к вам приходили, а попробуй разок сам сходи. Кстати, заглянешь, в каком состоянии выгребные ямы во дворе, много ли в домах клопов и мух. Ведь ты — врач, друг народа, вот и похлопочи.

С той же внешней суровостью, за которой слышится нежность, он, выпроваживая сына, напутствует его:

— Смотри, Елену береги, не давай ее в обиду… Не стоишь ты ее, право слово, не стоишь…

Вернувшись в институт, Андрей Ильич подумал над советом отца и твердо решил воспользоваться им. За последние три года больных в стационаре хоть и перебывало немало, все же опросить их не представит большого труда. Некоторых можно будет пригласить в клинику, у других побывать на дому, кое–какие сведения сообщат родные. Ему помогут сотрудники лаборатории, а всех больше, пожалуй, старшая сестра. Каждая из ее помощниц навестит своих больных, за которыми она прежде ухаживала, и заполнит регистрационную карточку. Врачи подберут ему истории болезни и обсудят с ним результаты.

Евдоксия Аристарховна выслушала Андрея Ильича и бесстрастно спросила:

— Вы согласовали вопрос с Яковом Гавриловичем или это ваша личная затея?

Старшая сестра оставалась верной своему правилу отделять служебное от частного, интересы дела от всего прочего. «Согласованное» могло оказаться в орбите ее обязанностей, «затея» — никогда.

— Это моя инициатива, — ответил он, — мне не хотелось бы беспокоить директора.

Она испытующе оглядела его и с видом человека, которому все ясно без слов, назидательно произнесла:

— Вы слишком много берете на себя. Наш Яков Гаврилович этого не любит. Хорошо, если справитесь, а вдруг нет? Придется отвечать за то и другое — за самоуправство и провал. Зачем вам отвечать одному, возьмите в компанию директора. Позвольте и ему быть с вами в ответе.