Несмотря на холодный и даже пренебрежительный тон, с каким это было произнесено, Андрей Ильич подумал, что она права, и пожалел, что советом нельзя будет воспользоваться. Студенцов обязательно спросит его: «Кто виноват в том, что случилось?» Что ему на это ответить? Сказать: «Виновата моя жена, Елена Петровна»?

Более удачной была новая встреча со старшей сестрой в палате хирургического отделения, хотя поначалу эта встреча сулила мало приятного. Будучи как–то в перевязочной, Андрей Ильич невольно загляделся на работу молоденькой сестры. Делала она обычные повязки — крестообразные, круговые, спиральные, но с каким удивительным мастерством! Скатывала или развертывала бинт, рывком ли разделяла его на части, или перекидывала вокруг плеча, образуя колосовидный рисунок, — ткань в ее руках как бы приобретала собственное движение. Временами казалось, что не бинт, а хлопья гипса лепят чепцы, шапочки и пращевидную вязь. Молодая искусница не замечала наблюдавшего за ней Сорокина. Зато он хорошо запомнил ее. В другой раз сн увидел девушку во вновь отремонтированной палате, где шли приготовления к приему больных. Она отчитывала няню за скверно заправленную постель и для примера сама стелила белье на соседней кровати. Андрей Ильич снова залюбовался. В движениях ее рук были ловкость и сила, чувство меры и изящество, как если бы они касались не подушек и простынь, а покрытых славой доспехов.

От недремлющего ока Евдоксии Аристарховны не ускользнул чрезмерный интерес Андрея Ильича к девушке. Старшая сестра не пожалела времени в перевязочной, а затем и в палате, чтобы правильно понять намерения Сорокина и тем вернее вмешаться в нужный момент. Вероломство супруга в минуты тягостных страданий жены не могло удивить сестру. В ее представлении никакое подозрение не было слишком суровым в отношении мужчин.

— Чем это вы, Андрей Ильич, заинтересовались?

Голос шел откуда–то сзади, и он прежде услышал, чем увидел ее.

— Воздаю должное таланту, — не отрывая взора от проворных рук девушки, ответил он. — Пора нам, врачам, отбросить ложное самолюбие и кое–чему поучиться у наших сестер.

Старшая сестра почти вплотную приблизилась к нему, заслонив широкой спиной девушку, и спросила:

— Чему поучиться: постели заправлять или повязки накладывать?

Она давала ему понять, что ей все известно, увертки не помогут, игру придется открыто вести.

— И тому и другому, а главное — любить и жалеть больных. Мы, хирурги, со временем черствеем, а сестры — никогда.

Он вспомнил почему–то Студенцова и чуть не скавал: «В первую очередь не грех бы Якову Гавриловичу у них поучиться».

Спокойная, уверенная речь Андрея Ильича и искренняя улыбка не ослабили, а, наоборот, усилили ее подозрения. Она видела на своем веку немало святош, право, они все одинаковы.

— По какому же правилу отбираете вы этих учительниц, ведь они все разные: одна поумней, другая покрасивей!

Сорокин простодушно рассмеялся. Ему и в голову не приходило, что она издевается над ним. Выражение ее лица, независимое и серьезное, не давало для этого ни малейшего повода. Сорокин помолчал. Она выждала немного и дословно повторила вопрос. Не дождавшись ответа, старшая сестра продолжала:

— Трудное, мне кажется, у вас дело. В палате они все в одинаковых халатах, а на улице — в перманенте и пергидроле, как их различишь?

Если бы Андрей Ильич мог взглянуть на молоденькую сестру, он многое понял бы из того, что происходит вокруг него. Девушка оставила работу и, краснея от волнения, с тревогой прислушивалась к каждому слову старшей сестры. Она не видела лица Евдоксии Аристарховны, но по тому, как все более грубел ее голос и сокращалось расстояние, отделявшее ее от Сорокина, девушка угадывала близость грозы.

Между тем старшая сестра демонстративно отодвинулась, как бы с тем, чтобы напомнить Андрею Ильичу, с чего начался разговор.

— Вы должны меня понять, Евдоксия Аристарховна, — поднимая низко опущенные веки и широко раскрывая свои добрые глаза, сказал он, — я против того, чтобы труд этих старательных и милых рук видели только больные. Мы должны научиться смотреть на работу сестры как на служение науке. Человечество записало имена замечательных людей, которые вели медицину от успеха к успеху, а много ли среди них сестер? Скажете, что не за что отмечать? А ведь между сестрой времен Мудрова и нынешней такая же разница, как между Мудровым и лучшими врачами современности.

Старшая сестра хотела что–то сказать, но он жестом попросил ее помолчать.

— Сколько знаменитых хирургов, — продолжал Андрей Ильич, — становятся беспомощными, когда за операционным столом нет их постоянной сестры, куда девается их уверенность и искусство?

Слова эти произвели странное действие на Евдоксию Аристарховну, она опустила высоко вздернутую голову, и в ее глазах появилось выражение взволнованной сосредоточенности. Так выглядит врач, уловивший в биении больного сердца новое, незнакомое звучание. Нельзя еще предрешить его значения, но чутье ему подсказывает, что это к добру.

— Так вы это серьезно? — все еще неуверенно произносит она, — а я, простите, думала другое…

Андрей Ильич не догадывался, какую бурю он поднял в душе старшей сестры. Тридцать лет несла она трудную службу, выручала врачей, терпела их капризы, несправедливые придирки. Одним помогала прославиться, другим — сделать карьеру, готовить диссертацию, брала на себя их ошибки, — и никто в ее деятельности не увидел служения науке. Мерилом ее успехов был уровень, именуемый «кругом обязанностей». Ее удачи и неудачи могли быть выше или ниже этого круга, но никогда вне пределов его. В «круг обязанностей» входило спасать жизнь больного, когда неудача хирурга почти не оставляла для этого надежд; не дать свершиться жестокости, когда врач, не подумав, обрекал больного на испытания… Велик «круг обязанностей» сестры! В искусной операции хирурга, в его остроумном диагнозе всегда искали свежую мысль, искусный прием, но кто этого искал в работе сестры? А ведь и ей приходится многому учиться, чтоб стать достойной помощницей прославленных врачей.

Как мало нужно порой, чтобы растрогать человека, всколыхнуть чувства, каких никто в нем, возможно, не подозревал. Что стало с Евдоксией Аристарховной, ее не узнать. Куда делась суровая строгость в лице, поза несокрушимой гордыни. Голова склонилась набок, руки выскользнули из карманов, сплелись и свободно повисли.

Старшая сестра подозвала молодую сестрицу, нежно взглянула на нее и тепло, как никогда раньше, сказала:

— Расскажи нам о случае «асфиксии», о больной, которую ты спасла.

«Если Андрей Ильич в самом деле высокого мнения о нас, — говорила ее улыбка, — пусть знает, чего мы порой достигаем».

Молодая девушка густо покраснела и сделала несколько беспомощных жестов. Оказывается, искусница не умеет рассказывать о себе.

— Не можешь? — ласково спрашивает старшая сестра, нежно привлекая к себе. — Тогда я расскажу, ты только, смотри, не дай мне солгать.

Она еще раз бросает нежный взгляд на нее и, не поднимая больше глаз, чтобы не обнаружить своего смущения, рассказывает:

— Это случилось в начале прошлой недели. Приезжий хирург демонстрировал новую операцию, и врачи собрались на третьем этаже основного корпуса. В это самое время наша сестрица, дежурившая на первом этаже, замечает, что одной из ее больных, перенесшей сегодня операцию, стало плохо, она задыхается. Девушка мчится наверх, находит врача и шепчет ему: «Скорее, скорее, асфиксия». Каждая секунда дорога, и хирург не чуя ног мчится вниз. На столике у кровати больной он видит роторасширитель и языкодержатель и тут же пускает их в ход. Женщина спасена. Я спрашиваю сестрицу: «Когда ты успела приготовить инструменты?» Она мне отвечает: «Выбегая из палаты, я крикнула сестре: «Готовь все для асфиксии, я бегу за врачом!» Не будь инструментов на месте, вряд ли было бы возможно помочь больной. Вот как мы умеем любить больных!

Когда девушка ушла, Евдоксия Аристарховна поглядела ей вслед и сказала: