— Я напомню тебе… Бланк лабораторного анализа был заполнен тобой, твоей рукой… Не вздумай его искать, он у меня… Не советую дожидаться, когда я до многого другого дороюсь…

Простим Евгении Михайловне ее обмолвку, ничего больше в ту минуту она не знала. Чего не сделает и на что не отважится сердце, испытанное в любви.

Пузырев выдвинул ящик стола, вынул бланк института и сел писать.

— Тебе незачем было мне грозить, — сказал он, передавая ей бумагу, — я, кажется, никогда тебе ни в чем не отказывал…

Народный судья Михаил Герасимович Волошинов был уже немолод, ему шел пятьдесят пятый год, из них двадцать с лишним он занимал должность судьи, был женат, имел детей и внуков и при всем этом сохранил забавную черту былой юности — неукротимую склонность ко всему необычайному и таинственному. Так, подметив загадочную подробность, хотя бы и маловажную, он мог подолгу доискиваться причин: и в судебном заседании, и после не поленится навести справки, попросит следователя особо изучить интересующее его обстоятельство, не успокоится, пока не утолит снедающее его любопытство. Пленник собственной любознательности не раз расплачивался за излишнюю пытливость и дотошность, но поладить со своей слабостью не мог.

В деле Лозовского судью привлекли оригинальные и смелые высказывания обвиняемого, его острый и смелый ум, а больше всего недомолвки и упорное молчание на вопросы суда. Что скрывается за этим? Кого он ими выручает? Почему отвергал поддержку суда и настаивал на своей виновности? Как совместить уверенность в своей правоте с готовностью нести незаслуженное наказание?

В сознании Михаила Герасимовича юридические нормы занимали, конечно, почетное место, им подчинялись и личные склонности его, и любовь или нелюбовь к людям, никакая вспышка симпатии не могла помешать ему исполнить закон. Народные заседатели не раз убеждались, как трудно его склонить на свою сторону, и бывало, что приговоры или решения выражали лишь точку зрения заседателей. Бессильный отстоять свои убеждения, он защищал их в своем особом мнении, приложенном к делу. Дело Лозовского было очередным испытанием для пытливого и любознательного судьи, слишком много загадочного таило оно. Он решил вызвать обвиняемого, чтобы побеседовать с ним. Нет ничего приятней и проще, как распутывать сложные жизненные узд. ы в интимном уединении с виновником события.

Живое воображение рисовало ему картины одну красочней другой. Удивительные и замысловатые, они волновали его, но прошло немного времени, интерес к делу как будто спал, и судья передумал — зачем беспокоить себя и других, все и без того откроется в судебном заседании. И это решение продержалось недолго, судье сообщили, что с будущей недели ему предоставлен месячный отпуск и на это время его место в суде займет другой. Все что угодно, но судьбу Лозовского он никому другому не доверит. Оправдают ли его, или поступят с ним как–нибудь иначе — самое интересное будет упущено и любопытные противоречия не учтены. Отдых будет ему не мил, если он не разберется в судьбе этого человека, не послушает еще раз его красочную речь, насыщенную глубокими мыслями, и не узнает, что кроется за его упорным молчанием. Судья приказал срочно вызвать Лозовского и подготовить к слушанию дело.

Чтобы полней насладиться предстоящей беседой, он назначил в то утро только одно дело и провел его в полчаса. Ничего сложного оно не представляло — обвиняемые признали себя виновными, все улики были налицо, непросто лишь обстояло с наказанием, которого судья себе позволить не мог. На скамье подсудимых сидели три старичка и две старушки. В продолжение ряда лет они получали пенсию без достаточных на то оснований. Представленные ими документы оказались недостоверными. Отдел социального обеспечения взыскивал с обвиняемых неправильно полученные ими пятнадцать тысяч рублей, а закон требовал их наказания. В своем последнем слове старики и старушки соглашались на любой суровый приговор, но просили денег не взыскивать — неоткуда их взять. Судья предложил, и заседатели с ним согласились, освободить обвиняемых от уголовной ответственности, если деньги будут возвращены. Судьи оставляли зал заседаний в приятной уверенности, что должники будут признаны несостоятельными и долг спишут в расход…

Как ни подготовлен был Михаил Герасимович к встрече с Лозовским, первые минуты прошли не очень удачно. Судья ничего другого не придумал, как встретить обвиняемого ничего не значащим вопросом о его здоровье. Семен Семенович ответил, что чувствует себя хорошо. Про себя он отметил, что судья ни разу на него не взглянул, заговорил как бы нехотя, словно выполнил неприятный долг. С той же стереотипной интонацией и теми же словами он, вероятно, встречает здесь всех. Вид у него недовольный, сказывается печальная обязанность быть роком для своих и чужих.

— Однако же вы аккуратны, минута в минуту пришли…

Это было все, что Михаил Герасимович мог в ту минуту сказать. Он забыл, о чем хотел поговорить с Лозовским. Не впервые память подводит его, но сейчас он положительно ничего не припомнит. Сетуя на свою забывчивость и неуместное волнение, охватившее его, судья не заметил, как неприветливо прозвучали его слова.

Лозовский взглянул на свои часы — было ровно двенадцать.

— Я могу подождать, — несколько настороженно проговорил он, — вы, пожалуйста, не стесняйтесь.

Михаил Герасимович все еще не собрался с мыслями и не знал, о чем говорить. Его тревожило опасение, что проницательный Лозовский догадается, что вверг судью в смущение, или вовсе заподозрит, что его вызвали без особой нужды, так, от нечего делать. Вряд ли в тот твердый и прямой человек отнесется к этому спокойно.

— С чего вы взяли, что я стесняюсь? — досадуя на свое поведение, недовольный собой, еще менее любезно произнес судья.

«Однако же в судебном заседании он был приветливей, — подумал Семен Семенович. — Должно быть, открылись неприятные обстоятельства, и судья растерял свое мужество».

— Может быть, прийти к вам в другой раз? — спросил Лозовский, — вы, я вижу, заняты… Мне нетрудно лишний раз пройтись.

— Вы мешаете мне, — сказал судья, перебирая на столе все, что попадалось ему под руку.

Как и все добрые люди, оказавшиеся в подобном положении, он переусердствовал. Короткий нетерпеливый взгляд и отрывисто брошенная фраза вряд ли выражали его истинные чувства. Если бы судья пожелал поступить так, как подсказывало ему сердце, он сказал бы Лозовскому: «Я пригласил вас единственно за тем, чтобы доставить себе удовольствие лишний раз побеседовать с вами. Беспокоит меня опасение, что вы уже догадались об этом и в душе осудили меня». И такое признание было бы неполным. Судью заботило и другое: убедить обвиняемого не усложнять разбирательство дела и меньше настаивать на своей вине.

— Я выяснил некоторые обстоятельства, и мне хотелось бы о них поговорить. — Михаил Герасимович был доволен, что набрел наконец на удачное начало, и в его голосе послышалась прежняя мягкость, а глаза потеплели. — Я ознакомился с правилами лечебного питания, прочитал книгу профессора Певзнера… И он, и другие сходятся на том, что при малокровии, истощении и депрессивном состоянии больного рекомендуется кормить сырым мясом… Такого рода рационы приняты в клиниках многих стран. Полезность такого питания объясняется тем, что оно насыщено витаминами, ферментами, гормонами и особыми веществами, химическая структура и действие которых еще неизвестны…

— Я мог бы добавить… — хотел было вставить Лозовский, но судья движением руки остановил его.

— Не за тем изучал я эти материалы, чтобы вступать с вами в спор. Я понял, что врачи, прописывая больному сырое мясо, допускают известный риск. Медицинская практика с этим примирилась. Тем более удивительно, что клиника института в своем заключении ни словом об этом не обмолвилась. Я хочу вызвать директора профессора Пузырева и расспросить его. Как бы вы поступили на моем месте?

Лозовский все еще не простил судье ни холодка, с которым он принял его, ни кажущихся обид и сухо ответил: