— Федор Иванович, — с мучительной медлительностью заговорил Антон, и я отчетливо увидел, как вздрагивают от волнения его руки. — Всегда ли смерти предшествует клиническая стадия? Могут же некоторые болезни сразу заканчиваться абсолютной смертью?

Я не ответил ему. На жизненном счету моего друга осталась минута. Как быть: довериться ли испытанному средству, остаться у мехов, или попробовать массировать сердце? Мысленно я это делал давно… На левой половине грудной клетки мне виделся разрез без единой капли крови — ее нет там, где замерла жизнь. Четыре пальца руки скользнули под сердце, сжимают его, и оно вздрагивает… Все отчетливей мне видятся сокращения и расслабления сердечной мышцы…

Седьмая минута на исходе, все кончено.

— Мы потеряли Вениамина Петровича, — говорю я, — прекратите процедуру.

Моя рука автоматически раздувает еще мехи, трубка лежит в дыхательном горле, но мысли мои оставили лабораторию.

— Операцию надо продолжать, — тоном приказа произносит Антон. — Каким бы больной ни пробудился, что бы потом ни случилось с ним, он должен жить.

В другом случае я не стал бы слушать его. Кто дал ему право решать за меня. Сейчас я не склонен возражать. Его решительный голос и твердое «нет!» вселяют в меня силы и веру. Я не хочу думать о последствиях, которые наступят, мне нет дела до них, я хочу видеть моего друга живым, беседовать и слушать его. Спасибо, Антон! Будем продолжать и надеяться.

Больной вздохнул. Вначале едва заметно, затем все глубже и глубже стал дышать. Прошло немного времени, и он открыл глаза, опустил веки и снова поднял их. Антон подмигнул фельдшеру, и тот оставил лабораторию. Надежда Васильевна усмехнулась, открыла дверь и выглянула, словно кого–то выжидая. Я был слишком поглощен судьбой больного, чтобы придать этому значение. Меня в тот момент занимали глаза моего друга: отразится ли в них проблеск сознания или разум не покажется в них?

Дверь операционной тихо открылась, и вошли двое мужчин з белых халатах поверх военной одежды и в полотняных шапочках. Оба были в летах и, судя по уверенности, с какой они держались, принадлежали к высшему командному составу. Тот, который помоложе, носил маленькие усики, другой — бородку. При виде вошедших Антон вытянулся, опустил руки по швам и поспешил им навстречу.

— Все благополучно, товарищ начсанфронта! — обращаясь к одному и ласково поглядывая на другого, торжественно отрапортовал он. — Свершилось подлинное чудо! Всем этим мы обязаны военврачу второго ранга Федору Ивановичу Шубину… Позвольте вас познакомить Начсанарм и начсанфронта пожали мне руку, сказали что–то лестное о моей удаче и выразили надежду вскоре встретиться со мной.

Антон бросил взгляд в мою сторону и усмехнулся. Он был доволен собой, высокими гостями, навестившими его, и горд нашей удачей.

— Ка» вы себя чувствуете? — набравшись храбрости, спросил я наконец больного.

Губы его чуть шевельнулись, и он прошептал:

— Спасибо.

Многозначительно подняв брови и выдержав эффектную паузу, мой племянник сказал:

— Возвращение к жизни на восьмой минуте после клинической смерти — новый рекорд Федора Ивановича Шубина. Я был уже готов опустить руки, признать, что время упущено, но мне было приказано оставаться на месте, больной должен жить, пробудиться во что бы то ни стало… — Он обвел присутствующих вдохновенным взглядом и продолжал: — Товарищ Шубин доказал, что смерть не так уж кровожадна, она готова на уступки… Лично я полагаю, что смерть только потому безнаказанно торжествует, что мы опускаем руки перед ней… Со смертью надо бороться!..

Когда Антон с почтительным поклоном увел гостей и больного увезли в палату, Надежда Васильевна, молча стоявшая у дверей, обернулась ко мне и спросила:

— Как вам понравилось представление?

Впечатления пережитого не оставили еще меня, и я, не задумываясь, сказал, что начальник повел себя молодцом и честно исполнил свой долг. В нашей удаче немалая доля его заслуги.

Она сделала вид, что согласилась со мной, и промолчала, но неожиданно рассмеялась и с недоброй усмешкой, застывшей на ее лице, проговорила:

— Честно, говорите, исполнил свой долг… Каждый по–своему его выполняет. Вы ничего вокруг себя не видите. Думаете, судьба больного тронула его? Беднягу летчика стало жаль? Какой вы наивный! Для Антона Семеновича карьера всего на свете дороже. Ради нее он заманил вас сюда и неспроста пригласил сегодня начальство. Его потянуло к ордену Красного Знамени.

Мог ли я этому поверить? Ведь он собственную заслугу приписал мне… Я не мог согласиться с Надеждой Васильевной, и все же, когда Антон вернулся, меня прорвало, и я с раздражением спросил:

— Зачем вы пригласили высокое начальство? Почему не предупредили меня?

Он испытующе взглянул на мою помощницу и с видом человека, которому все понятно, усмехнулся.

— Для вашей же пользы. Надо же было заручиться поддержкой санслужбы. У науки нет ног, ее продвигать надо… Мы сегодня не только спасли ваше имя, но и честь фронтового госпиталя. Нашлись добрые люди и донесли, что я из родственных соображений вас приютил. Фронт — не место для экспериментов, тут надо лечить солдат. Я не хотел огорчать вас и решил сам с этой кляузой покончить. Пусть командование знает, кто мы такие и чем занимаемся здесь…

Надежда Васильевна куда–то ушла, и я пожалел, что не мог с ней поспорить. Сказать этой упрямице, что не в ее силах рассорить нас.

Неделю спустя меня уволили из армии и направили в Москву, а через месяц нас с Антоном наградили орденами.

Мысленно возвращаясь к давно минувшим дням, ставшим источником моих бесконечных страданий, я с горьким чувством вспоминаю Семена Анисимовича Лукина — отца Антона. Судьбе было угодно, чтобы наше школьное знакомство со временем обратилось в крепкую дружбу, и на много лет. Мы потянулись друг к другу с того дня, когда нас усадили на одной парте. Вначале — школьные друзья, неразлучные в играх, на рыбалке и за библиотечным столом. Затем — студенты–медики, однокурсники, одержимые мечтой продлить жизнь людей, отодвинуть старость. Не сразу и не без споров пришли мы к этой мысли, чтобы тут же во мнениях разойтись.

Мы мало походили друг на друга. Удивительно даже, на чем покоилось наше взаимное расположение. Один сдержанный, уравновешенный, с горячим сердцем, зажатым волей в тиски. Другой — шумный, неугомонный, со страстью, не знающей удержу. Семену Лукину не было дела до того, что скажут о нем люди, как отнесутся учитель и друзья. Он не останавливался перед тем, чтобы прервать учителя во время урока, изложить ему свой взгляд на события в допетровской Руси, — пусть учитель пеняет на себя, если в его знаниях оказался пробел…

— Где вы подобрали эту ересь? — недоумевает историк. — Я ничего подобного вам не говорил…

Лукин великодушно усмехнется и с непогрешимой уверенностью скажет:

— Не могу с вами согласиться. У меня на этот счет своя точка зрения.

И на чистописание, и на грамматику, и тем более на географию у него своя точка зрения.

В последнем, восьмом классе интересы молодого упрямца неожиданно перекочевали за пределы школьной программы, и, словно новое увлечение заняло все силы его ума, он больше не вступал в пререкания с педагогами.

Виновницей этой перемены была книга под длинным и скучным названием: «О способах охраны и развития народного здравия». В ней подробно описывались те вредные влияния, которые оказывают на человека нездоровый воздух городов, насыщенный дымом и пылью, вода, зараженная фабричными стоками, и мглистые туманы, поглощающие целебное излучение солнца. Увлеченный новой идеей, Лукин со свойственным ему темпераментом в короткое время так тщательно изучил гигиену, что мог бы с успехом сдать экзамен по курсу. Новое увлечение вошло в его жизнь, оттеснило прежние научные интересы, причинило множество хлопот и отравило его существование. Легко ли жить и чувствовать себя счастливым, когда кругом царит произвол, жестокая власть слепой силы…