На третий день бабы заставили пойти на презентацию персонала отеля с коктейль-пати. Мол, видят только пьяные рожи и койку, фигли было тащиться в этот Эйлат?

Играл струнный квартет.

Иностранцы в вечерних костюмах и платьях, с бокалами в руках с ужасом наблюдали за шумной живописной группой. Тощая блондинка с дебильно-загадочной улыбкой и прилипшим между лопаток окурком (Витёк не удержался, увидев в номере, как она кружевные трусы надевает, и уложил-таки на ковёр). Гвардейской комплекции бой-баба, будто только что поменявшая жилет дорожного рабочего на яркий оранжевый сарафан с жёлтыми подсолнухами. И два помятых субъекта в шортах и вьетнамках.

– Щас ещё шампусика принесу.

Лёва неуверенной походкой тронулся вдоль бассейна. Вьетнамка предательски загнулась. Гул от удара головой слышали в Иордании.

Врач приехал быстро. Лёва в бинтах выглядел героически как Щорс.

Египтяне – они хитрые. В Израиле казино запрещены, так они открыли своё в пятидесяти метрах от «Принцессы», а границу разрешили пересекать только на египетских такси. Пятьдесят метров – пятьдесят баксов. Бабы ехать отказались.

В шесть утра отель проснулся от рёва из-за колючей проволоки.

– Галка! Галка, сука, проснись!

Деньги, конечно, просрали без остатка. Таксист, арабская морда, в долг не вёз, суточная виза кончалась.

– Галка, кинь пятьдесят баксов!

Еврейский пограничник на вышке на чистом русском заметил, что это таки будет контрабанда.

Галка спустилась вниз, восхищая служащих по обе стороны границы распахнутым махровым халатом и бигудями, и проехалась туда-обратно за сто баксов.

В последний день Лёва заблажил, что днём он так и не купался. Естественно, единственный в Красном море морской ёж был начеку.

Врач приехал быстро.

Самолёт набирал высоту. Лёва, сверкая белым марлевым шлемом, комфортно уложил забинтованную ногу на сложенную спинку переднего сиденья и заметил:

– Всё-таки хорошая Галка баба. Правильно я женился.

Забытая в отеле Олька глупо улыбалась портье.

Август 2006 г.

Жаркий турецкий вечер. Туристы уже не могут больше жрать и тупо глядят на заваленные едой тарелки. Всё-таки шведский стол и «всё включено» – дьявольская выдумка, направленная на уничтожение российской нации.

Андрюха грустно гладит брюхо, обтянутое заляпанной соусом майкой.

– Млять, ведь ехал в отпуск, думал – плавать буду, каждый день железо кидать в тренажерке, похудею… Какой хрен похудею! Уже сто два кило натикало.

Санёк густо рыгает и с отвращением смотрит на четвертую кружку пива.

– Нормально, Дрюша. Мужик только с центнера и начинается. До ста кило – это мальчик, а не мужик. Какое там железо с тренажерами, я на жену залезть не могу, сил нет. Так, с бочка пристроюсь, потыкаюсь – и спать. Пойду, водочки себе начислю.

Санёк колыхается к барной стойке, по пути кося глазёнками на еле прикрытые загорелые прелести соседок по отелю. На его мятых шортах ядовито-жёлтые обезьяны лезут вверх по кислотно-фиолетовым пальмам.

– Слы, брателло, столичной мне налей стопсят.

Смуглый бармен в снежно-белой рубашке с трудом отрывает взгляд от проплывающей мимо блондинки.

– Восим долларов.

– Ты чё, чурка, перегрелся? Олл инклюзив же, ёптыть! Бесплатно давай.

– Чурка не нада, да. Ымпорт нет бесплатно. Только тюрки вотка бесплатно, да. Анисовый. Ах, харашо, да!

Бармен ловко подкидывает высокий стакан, браво стучит толстым дном об стойку, наливает на два пальца. Потом критическим взглядом оценивает габариты Санька, хмыкает и добавляет ещё на ладонь. Так же виртуозно крутит бутылочку с водой и разбавляет один к одному. Водка стремительно мутнеет и становится молочно-белой. Санёк всхлипывает и выкачивает зеньки.

– Ну ты и мудила. Мало того, что водка левая, так ещё воды набухал. Кефир какой-то.

Бармен цокает языком, крутит головой:

– Пробуй пожалста. Вкусный, мяккий, да.

Санёк с отвращением, как дохлую крысу, берёт стакан двумя пальцами, далеко оттопыривая мизинец. Делает маленький глоток, зажмуривается и прислушивается: что там пищевод скажет? Пищевод даёт добро.

– Ничё так. Слушай, муслим, а откуда у вас водка? Вам же аллах не позволяет?

Бармен мелко хихикает.

– Аллах далеко сидит, видно плохо. Глядит и думает: малако пьют. Ай, малацца!

Санек ржёт, колыхая пузом, хлопает турка по плечу и ползёт к столу.

Цикады надрываются, будто дают последний в жизни концерт. Местные горлинки стонут, как в оргазме. Огромные звезды на тёплом бархате неба подвешены совсем низко.

Кореша медленно бредут вдоль берега, зачерпывая босыми ногами приятно холодный песок. Море даже на берег наползает как-то медленно, волны шипят тихо, словно спросонья.

– Хорошо, млять! Ну что, в бар пойдем?

– Давай. Там что-то про «турецкую ночь» написано, придется сегодня частушки ихние слушать. Бабы, небось, шмотки до утра будут примерять.

Жёны сегодня совершили налёт на местный рынок, набрали тонну барахла, еле в такси влезли. Обеспечили себе долгое счастье. Потом, вернувшись домой, увидят на городской барахолке такие же шмотки, только в два раза дешевле, и будут крыть пронырливых турок неумелым матом.

Сначала была какая-то заунывная музыка из барабана и дудок. Неудивительно, что янычары в своё время до Вены дошли: несчастные европейцы готовы были сдаться со всеми потрохами, лишь бы турки прекратили играть. Потом какой-то абориген, почему-то одетый в юбку поверх шаровар, долго крутился вокруг своей оси, так что в глазах замельтешило, и пришлось взять ещё по две порции хитрой местной водки для возвращения в память.

И, наконец, штырь программы – прекрасная Гюзель с танцем живота.

Невысокая, ладненькая турчанка выскочила под свет софитов и сразу взяла публику за горло. А может, и ещё за что…

Разрезы на шальварах многообещающе обнажали идеальные ножки. Великолепные груди жили отдельной жизнью – то плясали в такт, а то вдруг задумывались о чем-то своём. Нежные руки с тонкими пальчиками парили над головой, потом оглаживали талию и останавливались на крутых бедрах, словно сами поражались: «Эх, хороши!».

Тяжелые черные волосы метались, как волны Ак-Дениз в зимнюю бурю. А яркие зеленые глаза убивали наповал и тут же возрождали к жизни, будя самые проникновенные желания.

Но живот!… Тёплый, в меру округлый, он то медленно покачивался, то вдруг мелко дрожал, бился в оргазме. И воображению представлялось: вот она, сверху, крутится, танцует на тебе, всхлипывает и падает лицом, жарко дышит в шею и закрывает твои глаза смоляными ароматными волосами… А вот она уже под тобой, выгибается дугой и стонет, и капельки пота на её животе смешиваются с твоим потом. А потом уже и не с потом. И в углублении пупка образуется маленькое белое озеро…

Санёк ерзал на стуле, чувствуя, что шорты стали маловаты, и притопывал в такт музыке шлёпанцем. Андрюха внезапно севшим голосом просипел:

– Млять, так и кончить недолго. Турецкая гурия, разорваться в рот.

– Чё?

– Гурия. Мусульманина в иховом раю такие вот принцесски встречают. Сорок штук, вроде.

– Отвечаешь? Если так, я согласен в мусульманы податься.

Гром аплодисментов и восхищенный рёв прервали теологическую дискуссию. Гюзель поклонилась и запорхала между столиками, собирая дань. Отовсюду тянулись дрожащие от нетерпения руки с мятыми евриками и баксами, стремящиеся засунуть купюру поглубже в лифчик.

Кореша тихо заспорили. Санёк был уверен, что двадцатки хватит за глаза, а разомлевший Андрюха хотел оплатить сеанс как минимум полтинником.

– Дрюша, ты чокнулся? Это ведь даже не стриптиз. У нас на Просвещения за двадцатку отсосут да ещё проглотют на сдачу. А ты полтинник суёшь!