В субботу Марина Дмитриевна, разыскав меня по телефону, сказала: „Игорь Васильевич взволнован, возбужден. Вам бы надо повидать его“. По всем доступным мне телефонам нахожу его, предлагаю свои услуги. „Очень занят, увидимся только в понедельник“, — отговорился он и пропел мне в телефонную трубку романс Глинки: „Слышите, как мне хорошо!“ 7 февраля, в воскресенье, он был на даче в Успенском. В полдень, в 12 часов, у него должно было состояться совещание (с В. С. Емельяновым и Д. В. Ефремовым. — Р. К.), а утром он поехал в „Барвиху“ к Харитону. Там они беседовали, сидя на скамейке, видимо, обсуждали свои дела. Игорь Васильевич внезапно побледнел, запрокинул голову. Окончилась жизнь, даже без вскрика, без звука…»^[822]

Продолжение рассказал М. Неменова:

«В воскресенье, 7 февраля, около часу дня пришел взволнованный Щепкин: „Звонил Арцимович — умер Игорь Васильевич!“ — „Не может быть“, — бессознательно ответил я. Нельзя поверить. К несчастью, это правда. Звоню на дачу Игоря Васильевича. К телефону подходит Василий Семенович Емельянов. Спрашиваю его (не здороваясь), дома ли Марина Дмитриевна. Да, она дома. Судя по ответам Емельянова, они еще ничего не знают. Спустя несколько дней Василий Семенович мне сказал, что мой звонок его насторожил. Почувствовал что-то недоброе, узнав меня по телефону. „Вы не поздоровались — это на вас не похоже“, — сказал Емельянов. Идем со Щепкиным в гараж. Сажусь за руль. Все происходит как будто не наяву. Арцимович сказал Щепкину, что это случилось в Барвихе. Едем в Барвиху. Еще при въезде в санаторий встречаем Дмитрия Семеновича Переверзева. Игоря Васильевича уже увезли. Забираем Марину Дмитриевну. Отвозим ее в коттедж. Оставляем с родственниками. Идем со Щепкиным в главное здание института, где уже собралось все руководство.

Подробности о смерти Игоря Васильевича мы узнали в тот же день. Последующие дни прошли как в тумане. Выступал на траурном митинге от сотрудников института. Что говорил, не помню. Дом Союзов. Траурная музыка. К Марине Дмитриевне подходят члены правительства. О чем-то говорят.

Путь в крематорий. Едем в машине, где стоит гроб. Как возвращались, не помню. На следующий день — похороны. Панихида в Доме Союзов. Процессия движется к Мавзолею Ленина. Мы со Щепкиным несем портрет Игоря Васильевича.

Траурный митинг. Урну замуровывают в стену. Все кончено. Возвращаюсь домой вместе с Л. Арцимовичем. Игоря Васильевича больше нет. Кругом пусто. Не могу привыкнуть. Кажется, вот откроется дверь и он войдет со своей неизменной улыбкой и сверкающими прекрасными глазами. Но жизнь продолжает идти своим чередом.

Вечером поминки. Марина Дмитриевна держится спокойно. Собрались только самые близкие. Все подавлены. Много лет совместной напряженной работы оставили неизгладимый след.

Мне кажется, что прошло очень много времени, пока окружающие осознали и освоились со смертью Курчатова. Все знали, что он тяжело болен, и все же его смерть была страшной неожиданностью»^[823].

Узнав о смерти Игоря Васильевича, его земляки-уральцы и строители атомпрома сразу же выехали в Москву. «Нас было семь человек, — вспоминала Александра Семеновна Корниенко, работавшая у Курчатова, Музрукова и Славского секретарем на „сороковке“. — 8 февраля мы едва успели в Колонный зал, чтобы проститься с ним. Когда мы пришли в Колонный зал, народ уже не пускали. Нас пустили, потому что мы приехали с его объекта — с Урала. Как раз Марину Дмитриевну выводили. Потом мы ее видели на площади. Николай Анатольевич (Семенов. — Р. К.) плакал. Я, конечно, ревела, потому что для меня это было великим потрясением. Курчатов — это было сплошное добро…

Наутро мы все собрались у министерства (на Ордынке. — Р. К.) и строем шли на Красную площадь: Николай Анатольевич Семенов — в то время директор нашего комбината, Николай Николаевич Архипов — директор завода (где были первые реакторы), Кузнецов — председатель нашего завкома, старейший работник, и я. Я все время с ними была. Шли строем, большой шеренгой. Ну, думаем, скрывали, скрывали нас, а теперь — наводи аппарат и снимай. Приехали все руководители, все директора. Борис Глебович (Музруков. — Р. К.) приехал. Но Славского почему-то я не видела. Народу — видимо-невидимо. Только вошли на Красную площадь, заиграла музыка, и вдруг столько ворон поднялось над площадью!

Мороз страшный! Колотун ужасный. И вороны! Такое впечатление, что птиц откуда-то выпустили. Как только музыка заиграла, они: „Кар-кар!“ Даже темно от них стало. Никогда вот это не забуду. Почему? Для всех это такая неожиданность была! Потом пошел снег с дождем, поднялась сильная метель, закружила вьюга, как будто сама природа разыгралась в отчаянии. Стало очень холодно и как-то неуютно. Стоявшая позади незнакомая седая женщина сказала мне: „Вот добрый человек был, даже вся природа плачет по нему“. Я посмотрела на нее, подумала — старый человек это говорит.

Урну замуровали в стену. Мимо шли и шли рядами военные, вытянувшись по струнке, сильно закоченевшие. Подождав, пока все пройдут, мы пошли в „Метрополь“. Все сильно замерзли. Одета я была не по сезону, в тонких ботиночках — у нас на Урале было теплее. Меня заставили выпить. Я выпила стакан водки, поела, но не опьянела ничуть — ни в одном глазу. Если бы не выпила, то, наверное, заболела бы.

Не знаю, кто выступал на траурном митинге, кто стоял на трибуне, так как мы стояли очень далеко. Вся Красная площадь была забита. Ни Зверева, ни Славского я не видела. Была поражена: они же были, по существу, самые близкие ему люди. Может, они где-то там, внизу были, не знаю.

На Урале, возле нашего заводоуправления, Игорю Васильевичу поставили хороший памятник работы нашего уральца (скульптор А. С. Гилев. — Р. К.). Когда отмечали 40-летие комбината, автора памятника привозили на торжества, он уже сам стоять не мог. Памятник у нас просто колоссальный! Мне ваш Курчатов в Москве (скульптор И. М. Рукавишников. — Р. К.) не нравится. Рукавишников даже места для цветов не сделал. А у нас цветы и зимой, и летом лежат»^[824].

Из рассказа академика И. И. Новикова автору в 1987 году:

«На похоронах Авраамия Павловича (Завенягина. — Р. К.), отстояв в почетном карауле, я подошел к Игорю Васильевичу. Взгляд его был грустен, печаль туманила глаза. „Теперь моя очередь, — сказал он и добавил: — В следующий високосный год“».

Через три года, в високосный 1960 год, Игоря Васильевича не стало. Прощание с ним было поистине всенародным. Тысячи писем и телеграмм со всего света слетались в его «Хижину». И еще долго, долго в памяти всех, кто провожал его, звучала бессмертная музыка Моцарта.

Во все времена и у всех народов достижения науки и техники незамедлительно использовались в военном деле, усиливая жертвы и разрушения воюющих сторон. Философы предсказывали, что ведущаяся с глубокой древности гонка вооружений может прекратиться лишь тогда, когда будет изобретено оружие чудовищной разрушительной силы, одинаково опасное для обеих воюющих сторон. В 1945 году США создали такое оружие и, не опасаясь возмездия, обрушили его на японские города. Лишь ликвидация ядерной монополии одной стороны могла спасти Советский Союз от атомной катастрофы.

Создание советского атомного оружия под руководством Игоря Васильевича Курчатова ознаменовало качественно новую роль отечественной науки в военном деле и в военной политике государства — она стала мощной сдерживающей силой на пути развертывания крупномасштабной агрессии против нашей страны и ее союзников.

Имя Игоря Васильевича Курчатова, научного руководителя советского атомного проекта, будучи глубоко засекреченным долгие годы, ныне широко известно в нашей стране и за рубежом.

Становление Курчатова как ученого-физика проходило в сложных и противоречивых условиях 1920-х годов под влиянием обстоятельств личностного характера, социально-политических и экономических условий в стране, достижений отечественной и зарубежной науки. Его интерес к технике, проявившийся в юношеские годы, направлялся суровой практикой жизни и органически совпадал с острой потребностью молодого Советского государства в научных кадрах.