Постепенно я врастала в эту семью, полюбила ее. Ко мне было большое доверие, как к врачу и как к человеку. Я дорожила этим. Здоровье Игоря Васильевича требовало неусыпного внимания терапевтов и невропатологов. У него были частые гипертонические кризы с головокружениями. Много раз он болел воспалением легких. Часто бывала я в их доме, иногда по два раза в день. Здесь мне легко дышалось. Доставляло удовольствие слышать какие-либо смешные истории от Игоря Васильевича.

…Я почти ничего не знала о его работе. Догадывалась, что он делает что-то важное и ответственное. Чувствовала, что дела не выходят из его головы ни на одну секунду, как бы врачи этого ни советовали! И он для меня был только моим подопечным, тяжелобольным. Вскоре после первого у него произошел второй инсульт. Однако голова, мысль его работали безотказно до последней минуты… Поехать в больницу, в Барвиху, он категорически отказывался. Был установлен на дому круглосуточный пост: дежурили врач и медсестра. Было много составлено медицинских заключений с целью организовать ему покой. Но ничто не было принято им во внимание. „Хижина лесника“ была превращена в штаб-квартиру: человек лежал на кровати, ему не разрешалось вставать, а он вызывал людей, да не одного или двух, а многих, и устраивал совещания рядом с собой. Я видела и знаю многих людей, которые приходили к нему хмурые, озабоченные, суровые, а через несколько минут они спускались с лестницы (Игорь Васильевич лежал на втором этаже) живые, энергичные, одухотворенные, фанатично преданные работе! Я наблюдала это и дивилась той силе, что исходила от этого уже тяжелобольного человека. Он все брал на контроль, записывал и своевременно проверял. Я видела у него в доме много молодежи. Он любил людей любознательных, умных. Не терял связи и со старшим поколением, и со своими сверстниками. Забот и тревог хватало. Слышу, как он резко разговаривает по телефону с кем-то из директоров заводов, прошу: „Поспокойнее, Игорь Васильевич, вам нельзя так разговаривать“. — „Что же мне остается делать? — задает вопрос. — Они же срывают работу“, — и тут же моментально включает приемник, к счастью, попадает на классическую музыку, и это его успокаивает.

Игорь Васильевич был приветлив к медперсоналу. Всегда интересовался, как кто живет. Иногда с хитринкой в глазах задаст такой вопрос, что человек смутится, растеряется и не сразу сообразит, как ответить. Обидеться на него никто не мог… Он любил вкусную еду, гречневую кашу со шкварками (раз в неделю разрешали ему это любимое блюдо). Кушая, задавал каверзные вопросы врачу: например, сколько соли ему нужно съесть в сутки? На этот вопрос отвечать было легко, но на другие, те, ответы на которые не знала, обещала почитать. Видела по его лицу, что доволен, — врасплох меня застал!

Однажды нас, врачей и профессоров, Игорь Васильевич „обманул“. Большой консилиум запретил ему временно заниматься умственной деятельностью. Что же он должен теперь делать, находясь в постели? — спросил Курчатов. „Слушать легкую музыку, немного читать художественную литературу“. Прошло немного времени, и у него в руках появилась биография Джавахарлала Неру. Много дней прошло, а у него все та же биография в руках. „Что вы так долго читаете эту книгу?“ — спрашиваю у него. Он сделал лукавые, насмешливые глаза, да и говорит: „Очень интересно написано, некоторые места перечитываю“. Прошу мне показать. Не дает. „Вы меня обманываете, Игорь Васильевич, я ведь все поняла!“ — „Простите, Александра Ивановна, я действительно обманываю, но ведь где-то я должен записать свои мысли, а у меня их очень много“. Беру [у него] книжку, а она — это только одна обложка, все остальное — чистые страницы и заполненные формулами, замечаниями и прочими записями. Об увиденном я никому не сказала, зачем? Человеку не уйти, не убежать от своих мыслей, от себя. К счастью, Игорь Васильевич поправился после второго инсульта и вскоре заговорил о новой работе, называя ее „Доуд-3“. Так называл, мечтая успеть завершить ее до третьего удара…

Однажды я пригласила на консультацию профессора Коновалова. Он сказал мне, что Игорь Васильевич проживет еще два-три года. Мне стало страшно, но профессор Коновалов оказался прав. На мои докторские предложения и советы Игорь Васильевич отвечал: „Хочу жить и умереть соколом, а не мокрой курицей!“ Так оно в действительности и получилось.

В административном здании он бывал уже неполный день, а иногда и совсем не заходил. Зато дома активнейшая деятельность продолжалась, но он общался с теми людьми, которые были ему нужны. Помню, как готовились материалы на Женевскую конференцию по разоружению. Приехав, я не узнала квартиры: внизу расселись машинистки, стенографистки. Ученые во главе с Игорем Васильевичем. Мне, как врачу, это не понравилось. Я заявила протест, доложила начальству. Но все осталось по-прежнему, причем варианты докладов менялись. Я уже не знаю, сколько их было… Работа была проделана колоссальная. Игорю Васильевичу пришлось нервничать, а мне — помогать ему лекарствами. А что значит помогать лекарствами, если причина остается?!

Игорь Васильевич любил семинары. Возвращался возбужденным, но всегда радостным, настроенным оптимистически. Часто ходил и ездил по объектам. Он был большой непоседа. Не знаю дня, когда он мог с утра до вечера просидеть в своем кабинете. Как-то приезжаю, вижу, весь он искрится весельем и радостью. Спрашиваю: что происходит? „Как, вы даже не знаете? Две собачки (Белка и Стрелка. — Р. К.) полетели в космос!“ — „Вернутся ли они обратно?“ — спрашиваю. А он мне: „Так это же дорога человеку в космос, неужели вы этого не понимаете?!“ Я, видимо, была действительно профаном в этом деле.

Не помню случая, когда бы он меня плохо встретил или был недоволен. Если был очень занят, то осмотр откладывался, но он всегда помнил, что я его жду. Однажды я заболела (ангиной или гриппом) — он узнал об этом и по пути в министерство дал задание своему „секретарю“ Митьке (Дмитрию Семеновичу Переверзеву. — Р. К.) купить мне всяких фруктов и отвезти на квартиру. Я тогда ни в чем не нуждалась, но апельсины и яблоки приняла с большим удовольствием. Думаю, как это он при такой занятости и высоте положения вспомнил о своем простом скромном враче?! „Митька, передай, да и спроси Александру Ивановну, в чем она нуждается. Пусть скажет, не стесняется, как ее лечат“ — с такими словами передавал мне Дмитрий Семенович пакет.

Курчатов находил время заехать к друзьям на дом, в больницу, в санаторий. За близких очень переживал, особенно за брата Бориса Васильевича, у которого с детства было больное сердце. Он очень дружил с Дмитрием Васильевичем Ефремовым, многократным лауреатом премий (Ленинской и Государственных), часто ездил к Ефиму (Ефиму Павловичу Славскому — „атомному“ министру). В его доме я видела академиков А. Ф. Иоффе, М. В. Келдыша, С. П. Королева, Жолио-Кюри (они с Игорем Васильевичем были большие друзья). Помню, когда умер Жолио-Кюри, Игорь Васильевич сильно опечалился, тяжело переживал его смерть. Впервые сказал мне: „Я тоже недолговечен, стронций из организма не выводится“. Но потом настроился на деловой лад и потекла обычная жизнь…

Умер он неожиданно, в воскресенье 7 февраля 1960 г., в санатории „Барвиха“. В четверг консилиум рекомендовал ему двухнедельный отдых в санатории „Сосны“. Он охотно согласился и попросил меня довести его до „вертушки“ в кабинет главврача. Главный врач Мироненко И. С. вышел. Я тоже хотела выйти, но он удержал меня, дал мне прочитать рукопись своей статьи. Разговаривал он, наверное, 10 минут. Я внимательно читала, не обращая внимания, с кем и о чем он говорил. Потом он сказал, что завтра они с Митькой (Д. С. Переверзевым) идут в Консерваторию слушать музыку, жаль, что Марина Дмитриевна не здорова. Попросил меня навестить ее. То были его последние слова, услышанные мною с глазу на глаз. Чувствовал он себя хорошо, ни на что не жаловался, был только утомлен. Установленного режима ему все же не удавалось выполнять, после длительного перерыва он стал покуривать, о чем я узнала уже после его смерти.