Усиление женского начала в нашей поэзии, да и в литературе в целом, связано, видимо, с особым трагическим состоянием жизни, когда оказалось резко нарушенным равновесие между добром и злом, совестью и бесчестием, мужским благородством и женским милосердием. Войны, ГУЛАГ, страшные изгибы научно-технического прогресса поставили Россию на край бездны. И здесь случилось то, что должно было случиться в критический час истории. Заговорила потаенная до поры до времени женская, материнская субстанция жизни. Заговорила сокровенная природа человечества, отстаивая право на то, чтобы любить, растить детей, поклоняться красоте и верить в святые Божьи заветы. Слово в высоком, логосном значении все в большей мере склоняется в сторону творчества женщин. И несет это слово не только свет и любовь, но и боль, обиду, а порой и мстительную ведьминскую усмешку. Об этом один из ивановцев написал так:
Хтонический финал. На грани срыва Слово.
Вновь Женщине поэзия верна.
Ахматова. Цветаева. Баркова…
Как горы и как пропасть имена.
И не понять забывшей все Европе,
Какое снадобье варилось в том котле
И почему с горбинкой гордый профиль
Вдруг обернулся ведьмой на метле.
(Л. Таганов)
Долгое время, по крайней мере, на протяжении 30-х—50-х годов, ивановская поэзия была представлена исключительно мужскими именами. Имя Анны Барковой было долгие годы вычеркнуто из истории русской поэзии и снова появилось в ней лишь в конце 80-х годов. Только в 1960-е годы на литературной карте края обозначаются два женских имени. О Маргарите Лешковой мы говорили в предыдущей главе.
О Ларисе Щасной, чьим творчеством открывается целое женское течение в ивановской поэзии, скажем сейчас.
Лариса Ивановна Щасная не является уроженкой Иванова. Родом она с юга, из Донбасса. Родилась в семье горняка. Окончила Новочеркасский политехнический институт и в 1962 году по распределению приехала в Иваново. Сначала работала инженером-конструктором в проектной организации, но вскоре поняла, что «гуманитарий» в ней берет верх над «технарем». Пришло время искушения поэзией. Литературное Иваново тех лет способствовало перемене жизненной дороги.
Л. Щасная всегда с большой благодарностью вспоминает тех, кто помог войти ей в литературу и чье творческое влияние она испытывала в начале пути. Здесь прежде всего надо назвать Владимира Жукова и Геннадия Серебрякова. Позже, когда Л. Щасная пройдет через учебу в Литературном институте, к этим именам добавится имя замечательного русского поэта Владимира Николаевича Соколова.
В дебютном поэтическом сборнике Л. Щасной «Начало дня», вышедшем в 1968 году, много южных примет: море, солнце, горы. Много романтики в духе тогдашнего шестидесятничества. Веры в «алый парус зорь», когда
Звезда последняя сорвется
В туманы зыбкие озер.
И в небо высветленный бубен
Ударит первый птичий гром.
И очень рано встанут люди,
Чтоб повстречаться
С новым днем.
Но сквозь уже известную образную ткань здесь начинает проступать контуры индивидуального лирического характера, который в свое время был отмечен в одной из критических работ Льва Аннинского. «Книжка, — писал он о сборнике „Начало дня“, — полна беззащитной готовности все вынести и выстрадать»[348]. Действительно, сейчас первая книга Л. Щасной во многом воспринимается как пролог к драматической судьбе ее лирической героини. За «алым парусом зорь» — тревожные предчувствия:
Земля лежит в покое строгом,
Звезда на западе горит.
Как перед дальнею дорогой,
Душа тревожно говорит.
Она предчувствует утраты
И неизведанную боль,
И труд без веры и награды,
И встречу краткую с тобой,
И неизбежную разлуку,
И — вот пророчество ее —
Твое отчаянье. И муку.
И одиночество мое…
(«Предчувствие»)
Щемящая острота таких предчувствий усугубляется тем, что героиня Л. Щасной отнюдь не чувствует себя воительницей, избранницей, бросающей вызов судьбе. Да нет. Ей по душе обыкновенное женское счастье: «Чтоб дом был полон, словно чаша, // И радость каждый день сильна, Чтоб — сын Иван и дочка Маша // С глазами голубее льна». А рядом — горькое сознание невозможности такого пасторального существования. Невозможности по самому природному устройству этого мира, где миг счастья длится мгновение. И уже в первую книгу Л. Щасной входит мотив бабьего лета, любимого времени года поэтессы:
Пожух в канаве подорожник,
Но в город вновь пришла теплынь:
Еще томительней и горше
Запахла на поле полынь.
И одуванчик беспризорный,
Что во дворе все лето жил,
Вдруг, золотистый и задорный,
На солнце шляпку распустил…
(«Бабье лето»)
Со временем мотив бабьего лета в поэзии Л. Щасной приобретает полифонический характер, все в большей мере являя определенное поэтическое мироощущение (недаром одна из ее книг так и называется «Бабье лето» (1979)).
Жизнь тех, кто родился перед Великой Отечественной войной, была лишена того светлого пролога, каким представляется детство в обычной действительности. Детство начиналось с горя. Память о первых проблесках самосознания — горько физическая: есть хочется. И в то же время первоначальное ощущение в этом страшном голодном мире суровой, но спасительной материнской доброты. Об этом стихотворение «Детство», помогающее понять органичность социального и экзистенциального начал в ее поэзии:
Мы были серыми, как соль.
А соль — на золото ценилась.
В людских глазах застыла боль.
Земля дрожала и дымилась.
Просили, плача: «Мама, хлеба!»,
А мама плакала в ответ.
И смерть обрушивалась с неба,
Раскалывая белый свет.
Да, мало было хлеба, света,
Игрушек, праздников, конфет.
Мы рано выучили это
Безжалостное слово — «Нет!»
Так жили мы, не зная сами,
Чем обделила нас война.
И материнскими глазами
В глаза смотрела нам страна…
Так с рождения и вошло: мать — страдалица и защитница. Забота через боль. День Победы. Черемухи «сизые гроздья в росе». Победное ликование и пронзительный детский вопрос: «Что ты расплакалась, мамочка, мама? // Что же вы плачете все!» («Помню внезапную свежесть рассвета…»)
Когда вещунья-душа стала нашептывать молодой поэтессе, что счастье в лучшем случае сродни беспризорному одуванчику, что время смешивает «в поток единый все: любовь и злобу, красоту и старость…», то здесь-то и вдруг оказался совершенно необходимым тот жизненный исток, то «серое» детство, в котором пульсировала живая суть народного единства, сращенности «моего» и «нашего» как залога продолжения рода человеческого. И не случайно чем дальше, тем больше Л. Щасная начинает ощущать потребность в эпическом основании своей лирики. Ей нужно было найти своих героев в окружающем мире, подтверждающих наличное существование этого единства в послевоенном времени. Тут и начинается то, что можно назвать душевным вхождением поэтессы в «ивановский миф», поиском своего места в «ивановском тексте».
