Жижин, Вихрев, Артамонов, все три с один голос жаловались Семеновскому на утрату веры в себя…»

С грустью пишет Ноздрин о том, как литераторам-землякам приходится сталкиваться в московских писательских кругах с хамством, зазнайством, беспардонностью. Худшее в литературной Москве ассоциируется у Ноздрина с деятельностью литвождей рапповского толка. Весьма иронично, например, пишет Авенир Евстигнеевич о приезде в Иваново в декабре 1927 года В. Киршона. Этот рапповский вождь, по саркастическому замечанию Ноздрина, «пришел, увидел… и победил», то есть сделал все, чтобы внести раскол в литературу Иванова, сделал все, чтобы пропитать ее рапповским духом. А вот этого-то духа Ноздрин и не переносит, ибо в нем ощущает нечто сродни фашизму. Читаем запись от 27 декабря 1927 года: «Откровенно сказать, если у нас фашизм и нарождается, то его истоками является именно та литература, в которой фашиста от коммуниста отличить весьма трудно».

Ему особенно горько было ощущать усиление рапповщины в Иванове, потому что он лично был причастен к своеобразному культурному ренессансу в родном городе в первые годы революции. Резкое неприятие вызвала у Ноздрина деятельность прорапповской группы «Атака», довольно активно функционировавшей во второй половине 20-х годов. «На собрании „Атаки“, — пишет он в ноябре 1927 года, — договорились до того, что даже такие понятия, такие два слова, как „человек“ и „любовь“, оказались не вечными. Я их выставил как слова неумирающие…»

Ноздрин не склонен был занимать пассивную позицию в ту пору, когда рапповщина все более набирала силу. Многие страницы его дневника посвящены деятельности литературной группы «Встречи», созданной в 1927 году. Руководил ею Н. И. Колоколов — талантливейший из ивановских прозаиков, чьи произведения до сих пор по-настоящему не оценены. Ноздрин — активный участник всех собраний группы. Он рад отметить, что «Встречи» объединили и старых, и молодых писателей. На заседаниях группы он не уставал говорить о необходимости повышения культурного начала в обществе, о высоком назначении искусства, литературы.

Убеждала Ноздрина в правоте такой позиции и его близость к тем ивановским писателям, которые, вопреки разрушительным тенденциям времени, оставались на высоте своего писательского призвания. Среди них в первую очередь надо назвать Д. Семеновского, Н. Колоколова, А. Сумарокова. Дневник Ноздрина включает очень интересные записи, связанные с их жизненным и творческим поведением.

Заслуживает пристального внимания в дневниках Ноздрина не только литературная часть, но и многие «театральные» страницы, записи, связанные с оценкой журналистов, художников, краеведов, партийных, общественных деятелей ивановского края. И везде перед нами предстает незаурядная личность самого автора — умного, проницательного человека, который знает больше, чем об этом можно было сказать открыто.

К сожалению, вряд ли нам удастся когда-либо прочитать дневники Ноздрина 30-х годов. Они исчезли после ареста Авенира Евстигнеевича весной 1938 года.

Те, кто арестовывал Ноздрина, знали, что они делают. Им был неугоден «человек из прошлого», который понимал, как далеко разошлись мечты первых русских социалистов с их жизненным воплощением. В большой сталинский стиль, где все сводилось к имперской воле «отца народов», не вписывались претензии ивановцев на роль первооткрывателей прообраза советской власти, являющейся оплотом подлинно народной демократии. В середине 30-х годов ивановский миф о Первом Совете стал опасен для советского государства, и, следовательно, один из самых честных, объективных носителей этого мифа подлежал уничтожению. Ноздрина обвинили в том, что он в очерке «Талка» (1925) самовольно присвоил звание председателя Первого в России Совета рабочих депутатов. Вспомнив его эсеровское прошлое, Ноздрина обвинили в заговоре против существующего строя… Авенир Евстигнеевич подписал все составленные на него следственные протоколы, несмотря на чудовищные несуразности, имеющиеся в них[119]. Нам остается только гадать, почему он это сделал. Не исключено, что из него буквально выколачивали подпись, как это показано в повести Е. Глотова «Самозванец» (Иваново, 1998). А может быть, отчаявшийся Ноздрин решил подписаться под бредовыми протоколами в силу их бредовости? Придет время, сравнят здравомыслящие, добрые люди подлинные документы с заведомым бредом и поймут, что к чему, а заодно и посочувствуют старику, который не глядя подписывал эти протоколы о самозванстве. Только бы скорей отвязались от него эти страшные люди в энкавэдэшной форме, заново переписывающие по указке Хозяина историю России.

А. Е. Ноздрин умер в следственной ивановской тюрьме 23 сентября 1938 года.

В повести Е. Глотова, где рассказывается о последних днях А. Е. Ноздрина, есть такое место. Авениру снится сон. Он идет по тропке вдоль реки Талка. И вдруг напротив лесной сторожки видит «кладбище не кладбище, а только возвышаются бюсты в два ряда — под линеечку. Идет он по странной аллее — и мороз по коже продирает: узнает в памятниках знакомых своих. Вот этот, с бородой и в очках, должно быть, Отец. Этот, молоденький, — Евлампий… А вот… Что-то уж больно знакомое лицо. И сердце зашлось: так это ж он сам, Авенир! Но как же так? Почему его заживо похоронили? Он хватается за голову и бежит прочь от этого места. Подальше, подальше, а вслед ему несется улюлюканье казаков: они мчатся за ним — только гул от земли отдается да посвистывает над его головой нагайка. Авенир отмахивается от нее, как от назойливой мухи, но казак изловчился (да не казак уж это — милиционер!) — и р-раз по позвоночнику. Будто надвое развалили его. И глаза из орбит вылезли, и сердце остановилось, и крик застрял в глотке. Авенир делает последнее невероятное усилие, чтобы вдохнуть воздуху, чтобы сердце затарахтело: тук-тук-тук… — и просыпается. Весь в холодном поту. Бредил он, что ли?»

В этом сне слилось в одно целое настоящее, прошлое и будущее. Аллея борцам революции на Талке, которая привиделась Ноздрину, будет сооружена лишь в шестидесятые годы. Там действительно водрузят бюст вчера еще опальному председателю Первого Совета. Но глотовский Ноздрин, встретившись со своим гранитным двойником, испытывает не радость, а ужас. Чувствует себя заживо похороненным. Автор «Самозванца», создавая этот «сюр», вольно и невольно ведет нас к мысли о том, что любая утопия, любой миф рано или поздно оборачивается своей трагической стороной, и тогда на первый план выходит, как бы сказал А. Платонов, само «вещество существования». Если это так, то Ноздрин видится нам великомучеником «ивановского» мифа, который во многом его творил и вместе с тем чувствовал, что никакие мифологические построения не могут сравниться с глубиной и непредсказуемостью жизни.

Насколько вписывается Бальмонт в «ивановский миф»? Известно, что это был поэт, который, по многим его собственным признаниям, чувствовал родное в безбрежности времен, в пространстве разных стран и народов. Вспомним хотя бы известные строки из стихотворения «Как испанец»:

Вспомним и другое: отзывы крупнейших поэтов XX века, подчеркивающих космополитическую суть бальмонтовского явления. Андрей Белый в книге «Начало века» писал о Бальмонте так: «Точно с планеты Венеры на землю упав, развивал жизнь Венеры, земле вовсе чуждой, обвив себя предохранительным коконом… Он летал над землею в своем импровизированном пузыре, точно в мыльном»[120]. О. Мандельштам определяет место бальмонтовского творчества в русской поэзии следующим образом: «Положение Бальмонта в России — это иностранное представительство от несуществующей фонетической державы, редкий случай типичного перевода без оригинала»[121]. Этот вывод по-своему подтверждается М. Цветаевой в ее очерке «Герой труда»: «…нерусский Бальмонт, заморский Бальмонт. В русской сказке Бальмонт не Иван-Царевич, а заморский гость»[122].