В свое время историк Б. Козьмин попенял ивановскому краеведу П. М. Экземплярскому, что тот в своих «Очерках по истории рабочего движения в Иванове-Вознесенке» (1921) преувеличил влияние Нечаева на иваново-вознесенское рабочее движение. При этом историка особенно возмутил восторженный тон, сопутствующий рассказу о Нечаеве. Автор рецензируемой брошюры отзывается о нем как о «грандиозной фигуре», «гениальном революционере» и т. п. «Нечаев, — замечает Козьмин, — очень крупная и оригинальная фигура, но этого еще недостаточно, чтобы возводить его в „гении“. Лучше бы вовсе не говорить о нем, — ведь непосредственного влияния на иваново-вознесенское рабочее движение он ни в какой степени не оказал, — чем давать преувеличенную оценку его особы»[96]. Надо отдать должное Б. Козьмину, рискнувшему в момент «приватизации» Нечаева большевиками пойти против течения, но вместе с тем сегодня точка зрения историка кажется несколько зауженной. Да, Нечаев, конечно же, к рабочему движению в Иваново-Вознесенском крае прямого отношения не имел, но нельзя отрицать его, так сказать, экзистенциального воздействия на ход ивановской истории. Нечаев повлиял на многое и на многих в Иванове. Среди его ближайших сподвижников по «Народной расправе» был, например, В. Ф. Орлов, ранее работавший учителем в селе Иваново. Местным краеведам еще предстоит «раскрутить» сюжет, связанный с привлечением фабриканта А. Ф. Зубкова к «нечаевскому делу». В книге Ф. М. Лурье содержится наметка этого сюжета: субсидирование фабрикантом Нечаева деньгами, обыск в доме А. Ф. Зубкова в связи с нечаевской телеграммой из Швейцарии. Причем встретил фабрикант непрошеных гостей, по словам историка С. С. Татищева, «народным гимном, исполненным духовым оркестром»[97]. Судя по всему, большим оригиналом был этот самый Алексей Федорович Зубков, ивановский фабрикант, купец 1-ой гильдии. Недаром на него делал ставку Нечаев.

Между прочим, все это свидетельствует не только о силе воздействия руководителя «Народной расправы» на ивановцев, но и о непреходящем интересе Нечаева к Иванову как своеобразному полигону для его деятельности. И здесь сенсационной становится последняя записка Нечаева, написанная в 1881 году и посланная им из Петропавловской крепости народовольцам накануне убийства Александра II. В записке, в частности, говорилось, что «из Иваново-Вознесенска можно будет выкачивать большие суммы денег, если суметь устроить хороший насос, что может быть также полезен некто Нефедов, Филипп Диомидович, маленький литератор, обличитель Ивановской грязи»[98].

Итак, отрезанный от всего мира, заключенный в глухом каземате, Нечаев не перестает думать о своей «малой родине», предлагая народовольцам использовать своих земляков иезуитским способом для своего главного дела: разрушения существующего порядка. Можно возмущаться, проклинать Нечаева за его иезуитство, но нельзя не отдать должное его проницательности: через 24 года в Иванове-Вознесенске прогремит стачка возмущенных ткачей, о которой узнает вся Россия.

Нечаев нес в себе предвестие большого раскола, который не только не исчез в наши дни, но приобрел в конце XX — начале XXI веков, может быть, невиданный ранее масштаб. Нечаевщина из маргинального, казалось бы, явления превратилась в массовое действо. И это как нигде остро дает о себе знать на родине Нечаева. Иваново попало в разряд «убывающих» российских городов, растерявших за последние пятнадцать лет свою былую славу родины Первого Совета, текстильной столицы страны и т. д. Многие ивановцы вновь вспомнили о «чертове болоте» и соответственно о нечаевском явлении. Об этом свидетельствует роман В. Сердюка «Без креста», в котором герой открывает в себе двойника, родственного Нечаеву. Этот двойник мучает автора, заставляя его думать о себе, о городе, где он живет, о России. «Он, — рассуждает В. Сердюк в своем романе, — часть русского мира, русской жизни, русского духа. Доведенных до края, до безысходности. Если бы не было Нечаева, его место занял бы кто-то другой, со своей историей, со своим преступлением… Если вспомнить о спирали, наше время — время реформ и смуты, и мы уже видим миллион Нечаевых. Больше того, Россия содрогается от супернечаевых. Они пришли…

Нечаев — предтеча всего, что происходило с нами в XX веке. Кажется, Бог сосредоточил в его судьбе все, через что суждено было пройти русскому человеку»[99].

Таким образом, нечаевский миф приобретает сейчас новую актуальность. В какую сторону пойдет его развитие, покажет жизнь, которая, как выясняется, во многом зависит от частного, провинциального существования.

Авенир Евстигнеевич Ноздрин (1862–1938) — имя, давно уже ставшее знаковым в «ивановском мифе». Председатель Первого Совета рабочих депутатов, родоначальник пролетарской поэзии, своего рода «дедушка революционного движения» в ивановском крае, сочувственно встретивший советскую власть и всячески содействующий ее укреплению, — таким предстает Ноздрин в различных энциклопедических справочниках и книгах, ему посвященных. И не только в них. Его именем названа одна из ивановских улиц. Среди монументов, поставленных борцам революции на берегу легендарной «красной» Талки, есть и памятник Ноздрину. Кстати сказать, последнее место захоронения Авенира Евстигнеевича, мемориальное кладбище старых большевиков, также содействует его имиджу почетного местного революционера, прославившего в своих стихах ивановский пролетариат, который, по словам В. И. Ленина, вместе с пролетариатом московским и питерским «доказал на деле, что никакой ценой не уступит завоевания революции».

Действительно, Ноздрин был одним из тех поэтов, общественных деятелей, которые не уставали подчеркивать, что ивановский край уникален по своей устремленности к социалистической демократии. Именно в этом плане он, как уже говорилось выше, воспринимал явление С. Г. Нечаева. И большевизму Ноздрин сочувствовал, считая, что он в решающий час истории откликнулся на глубинные чаяния широкой народной массы, связанные с желанием покончить со своей рабской долей. Однако надо сразу сказать, что социализм Ноздрина не может быть уравнен с большевистским социализмом по той простой причине, что в его мировоззрении, в художественном мироощущении так или иначе присутствовала идея личности как важнейшего фактора развития истории, и любой общественный строй, направленный на выхолащивание богатого человеческого содержания, ему был противопоказан. Начальной точкой здесь становилась личность самого Ноздрина, его раннее самоопределение в жесткой ивановской действительности.

Родившись в фабричном Иванове, Авенир Евстигнеевич, как и его литературные предшественники (Рязанцев, Нефедов, Рыскин), не был коренным пролетарием. В очерке «Как мы начинали» Ноздрин вспоминал: «Отец мой… был человеком грамотным, служил у мелких местных фабрикантов в качестве ярмарочного приказчика и за службу на фабрике у Е. С. Игумнова был награжден на Покровской улице домом, где он и сам пытался открыть свое „набойное“ дело, но неудачно; умер отец 44 лет, оставив меня по четвертому году.

В семье я был шестым, и к первым заботам моей матери, оставшейся после смерти отца без всяких средств, вскоре прибавилась еще одна забота — надо было ей отдать меня в школу. Уже шести лет я очутился у дьячка Магницкого, обучавшего меня славянскому языку и чистописанию»[100].

Далее — трехлетняя земская школа, учеба в граверной мастерской, работа на фабрике в качестве мастера-гравера «среднего калибра». Но, как впоследствии признавался Ноздрин, такая роль ему «улыбалась мало». Но как-то приспособился и тянул фабричную лямку более тридцати лет.