Ноздрин изначально не вписывается в представление о типичном рядовом рабочем, попавшем под гнет фабричного Молоха. Он вышел из семьи, дома, где любили книгу, обожали театр (сестры Ноздрина стали актрисами, да и сам Авенир Евстигнеевич в молодости мечтал об актерской карьере). Его беспокойная натура противилась жесткому однообразию фабричного быта. Юноша из Иванова рвался к знаниям, ему хотелось простора. Он хотел знать, как и чем живут люди за пределами родного села. А потому в 1885 году Ноздрин с тремя товарищами с котомками за плечами и посохами в руках очутились «на извилистых проселках деревень и на прямых, как стрела, аракчеевских саженьих дорогах, соединяющих города и села тогда еще богомольной, но уже ищущей новой жизни России»[101]. Было пройдено более двух тысяч верст. Результат в целом нерадостный. «За это время пешего хождения, — признавался Ноздрин, — я пришел к убеждению, что везде живется несладко, что жалобы рабочих и крестьян на свои житейские тяготы одинаковы, горечь жизни пьют они из одного ковша, черпают эту горечь из одного ямника»[102].

Юность Авенира Ноздрина чем-то напоминает юность Алексея Пешкова. Тот же мещанско-рабочий исток, тот же бунт против «свинцовых мерзостей жизни» (М. Горький), та же тяга к странствиям, к знанию и самопознанию. Можно смело утверждать, что и ноздринское ощущение жизни запечатлено на страницах замечательной повести Горького «Мои университеты». Прочитаем, например, то место, где Горький говорит о своеобразном комплексе социальной обиды: «Самородок! — рекомендовали они (интеллигенты — Л. Т.) меня друг другу, с такой же гордостью, с какой уличные мальчишки показывают один другому пятак, найденный на мостовой. Мне не нравилось, когда меня именовали „самородком“ и „сыном народа“, я чувствовал себя пасынком жизни и, порою, очень испытывал тяжесть силы, руководившей развитием моего ума». Или другое место в повести Горького: ночь, Алексей Пешков наедине с собой в деревенской глуши. «Ночная мгла пронизана блеском звезд, тем более близких к земле, чем дальше они от меня. Безмолвие внушительно сжимает сердце, а мысль растекается в безграничии пространства, и я вижу тысячи деревень, так же молча прижавшихся к плоской земле, как притиснуто к ней наше село. Неподвижность, тишина».

Все это по-своему чувствовал и Ноздрин: обиду на «господ-интеллигентов», снисходительно относившихся к «сыну народа», контраст между вечностью и своим маленьким «я» (не отсюда ли космизм в ранних стихах Ноздрина?). Обоим было присуще желание вырваться за рамки социальных ограничений и утвердиться в своей личной значимости. Конечно, уровень таланта был разным. К тому же не следует забывать: Ноздрин начинал раньше, он в большей степени, чем Горький, человек восьмидесятых годов.

В Ноздрине до конца жизни сохраняется специфическая народническая закваска, которую он впитал в себя в пору юношеских исканий. Здесь не было крайнего народовольческого изгиба, присущего семидесятникам, но вместе с тем отсутствовала и жесткая партийная ортодоксия, характерная для революционных социалистов на стыке веков. Ноздринский выбор определяла вера в общенародное возрождение России, вступающей на путь демократических преобразований.

В конце 80-х — начале 90-х годов Ноздрин участвует в работе нелегального кружка, созданного в Иваново-Вознесенске Иваном Осиповичем Слуховским. Сюда входили также Е. Крестов, А. Кондратьев, А. Степанов и др. Вряд ли можно говорить о какой-то особой радикально-революционной направленности кружка. Преобладающей идеей здесь была идея саморазвития. Читали Лассаля, Чернышевского, Добролюбова, Писарева, Ренана, Джона Стюарта Милля. Декламировали Некрасова:

О кульминационном моменте в деятельности этого кружка Ноздрин в автобиографической заметке «О себе» рассказывает так: «Когда нам показалось, что революционный фундамент в городе заложен, то некоторые из нас, несмотря на всю конспиративность нашего кружка, решили свою деятельность перенести в деревню. Я и двое товарищей, Слуховский и Ларионов, отправляемся на Волгу в д. Жажлево, устраиваем там огород…, а на самом деле думаем проводить революционные идеи, как тогда мы их понимали, из идей Энгельгардта и Батищева, перемешивая все это с идеями Л. Толстого в смысле жития трудами своих рук…, а в общем все это было похоже на вспышку „хождения в народ“. Наша колония в чисто практическом смысле не удалась, а тут подоспела и жандармерия, и наша колония была разгромлена. Мы все были арестованы, но кару за это понесли небольшую»[103]. Кружок Слуховского перестал существовать в июле 1891 года. Отбыв под гласным надзором полиции несколько месяцев, Ноздрин уезжает в Петербург и живет там до 1896 года.

В своих воспоминаниях он явно преувеличил революционное значение кружка Слуховского, но был прав, подчеркивая, что этот кружок сыграл роль катализатора в пробуждении социального сознания в ивановском крае. У Ноздрина были все основания заявить: «В то время мы поднимали… целину никем не затронутых возможностей для трудовой и учащейся молодежи, способной жить не по-отцовски, а по-новому — более свободно и самостоятельно… Это был первопуток — экскурс в область законом запрещенного вторжения нашей критической мысли в область бытового консерватизма и религиозного окостенения»[104].

Все это надо непременно иметь в виду, говоря о поэтическом дебюте А. Ноздрина, который лишь сравнительно недавно стал представляться далеко не столь элементарным, как это следовалоиз работ, где автор «Старогопаруса» (название итоговогопоэтического сборника Ноздрина, вышедшего в 1927 году) рассматривался исключительно как поэт пролетарский, в стихах которого «можно немало найти ценных иллюстраций к отдельным моментам и эпизодамрабочего движения в краю ткачей»[105]. Исследование поэтических традиций, определивших ранее творчество Ноздрина (1890-е годы) помогает понять не только особенности его самобытной поэзии, но и открыть какие-то важные черты творческой личности ивановца, оказывающейся в конечном счете шире и глубже конкретного стихотворного результата.

Конечно, главным поэтическим именем среди русских поэтов было для Ноздрина имя Некрасова. Некрасовские темы в его ранней лирике распознаются без труда. Вот стихотворение «Деревня Небываловка», которое самим названием отсылает к поэме «Кому на Руси жить хорошо». Перед нами поначалу разворачивается картина идеальной деревни, «богатого угла родины», где царствует свободный труд. И это несуществующее идеальное пространство противопоставляется «горемычной стороне» — реальной деревне Небываловке. Стихотворение завершается выдержанным в некрасовском духе декларативным отказом от «чистой лирики», от наслаждения красотами природы до тех пор, пока, существует социальная несправедливость, народное горе:

Гражданская некрасовская нота, связанная с борьбой поэта за «честь России», проходит через все ранее (и не только раннее) творчество Ноздрина, но молодой стихотворец корректировал эту ноту влиянием на него тех поэтов-восьмидесятников, в творчестве которых звучала нота разлада не только с действительностью, но и с собственной душой. Ему нравился С. Надсон, который казался ивановцу «рыцарем дня», который «пал жертвой темной ночи». Вспоминая о своем поэтическом кумире юности, Ноздрин писал в стихотворении 1912 года: