Мальчик из этого стихотворения — часть прекрасной природы, которая не может смириться с гибелью живой жизни.
Через четыре года сын поэта погибнет на войне. Жестокая память о потере вошла во многие стихи Семеновского. И в них на первом плане будет стоять образ матери погибшего солдата. Образ этот со временем обретает все большее лирико-эпическое звучание. В нем отзывается страдание и мужество тысяч и тысяч матерей, не дождавшихся сыновей с фронта:
Днями ты к еде не прикасалась,
Утешенья не было нигде.
Только снова, снова ужасалась
Ты своей беде.
Не убила страшная невзгода
Сил души взволнованной твоей.
Стойкая видна в тебе порода
Терпеливых русских матерей…
В стихотворении «Марковна» образ жены поэта предстает в историческом контексте, через видение, сошедшее со страниц потрясающего «Жития протопопа Аввакума»:
Тяжел был путь неведомый. Угрюма
И холодна Сибирь. Едва брела
Подруга протопопа Аввакума.
Упала и подняться не могла.
«Доколе, протопоп, нам эта мука злая?»
— «До самой смерти, Марковна!..» С трудом
Она встает и говорит, вздыхая:
«Добро, Петрович, дальше побредем!»
Женский образ в лирике Семеновского сороковых годов заставляет вспомнить Ярославну из «Слова о полку Игореве», над переложением которого поэт работал перед войной. В этом образе, безусловно, есть и черты Богородицы из цикла «Иконостас», вошедшего в первую поэтическую книгу поэта:
В радуге Божия горница.
С грустью на землю взирая,
Света святая поборница
Ходит полянами рая.
Травы сбирает целебные,
Звезды мерцают на плате.
Гимны поют ей хвалебные
Легкокрылатые рати.
Она в стихах сороковых годов, неся боль в раненом сердце, не перестает верить в добро и красоту. И именно ее присутствие в жизни поэта вносит ноту благодарности судьбе, какой бы тяжелой она ни была. Недаром лирическое «я» в поздних стихах Семеновского часто переходит в лирическое «мы». Они вместе и в радости, и в горе. Им обоим ведом дух высокого бродяжничества, который делает их свободными от мелкотравчатых страстей:
Мы с тобой — совсем бродяги:
Нам бы лишь леса,
Ледяной родник в овраге,
Тропка средь овса.
Мы с тобой — совсем цыгане:
Спать бы нам в стогу,
Жечь костер в ночном тумане
На сыром лугу.
И не надо нам богатства,
Лишь бы в смене лет
По дорогам любоваться
Нам на вольный свет.
(«Мы с тобой — совсем бродяги…»)
Годы, испытания не сломили «очарованного странника» Дмитрия Николаевича Семеновского. Его негромкий, но такой чистый голос сегодня дорог тем, кто дорожит красотой слова в русской поэзии, благой вестью, заложенной в нем.
Поэзия Семеновского вносит в «ивановский миф» одну из самых светлых красок. Эта поэзия заставляет людей вспомнить о том лучшем, что в них есть…
Недавно в Иваново приехали земляки Семеновского из районного поселка Савино, недалеко от которого находится родина поэта — село Меховицы. Приехали, узнав, что современные вандалы разбили барельеф на доме, где долгие годы жил Дмитрий Николаевич. Теперь памятная доска восстановлена. На ней выбиты слова: «В этом доме с 1923-го года по 1960 год жил настоящий русский поэт Дмитрий Николаевич Семеновский». Может быть, в этой надписи, сделанной земляками поэта, и нарушены какие-то каноны мемориального письма, но по существу сказано правильно.
Глава VIII. Иваново в жизни и творчестве Анны Барковой
Анна Александровна Баркова родилась в Иваново-Вознесенске в 1901 году и прожила в нем до 1922 года. Потом она по приглашению А. В. Луначарского переехала в Москву. Жила в Кремле, работая личным секретарем наркома просвещения. В 1924 году произошел разрыв строптивой Барковой со своим высоким покровителем. Десять лет неустроенной московской жизни. В декабре тридцать четвертого — арест. Пресловутая 58-я статья. Потом — три лагерных «путешествия». География: Караганда, Воркута — Абезь, Кемерово — Иркутск — Потьма. В Москву возвратилась только в 1965 году, где и умерла в 1976 году.
54 года из прожитых семидесяти пяти Баркова прожила вне Иванова. Казалось бы, страшная «неивановская» жизнь должна была вытеснить память о городе, где прошли ее детство и юность, но этого не произошло. И в Москве, и в лагере Баркова постоянно оглядывается на свое ивановское прошлое, находя в нем в какой-то мере разгадку своей трагической судьбы.
Именно Иваново-Вознесенск, дом, где она родилась, настроили ее детскую душу на особое романтическое восприятие жизни. Анюта Баркова возненавидела ивановскую бытовую действительность. В незаконченной поэме «Первая и вторая» (1954), которая писалась в лагере, Баркова так вспоминала город своего детства:
Итак: она фабричной гарью
С младенческих дышала дней.
Жила в пыли, в тоске, в угаре
Среди ивановских ткачей.
Родимый город въелся в душу,
Напоминал ей о себе
Всю жизнь — припадками удушья,
Тупой покорностью судьбе.
Там с криком: «Прочь капиталистов!» —
Хлестали водку, били жен.
Потом, смирясь, в рубашке чистой
Шли к фабриканту на поклон.
«Вставай, проклятьем заклейменный!» —
Религиозно пели там,
Потом с экстазом за иконой
Шли и вопили: «Смерть жидам!»
Мистическая жуть русской провинции[267] с ее угарной скукой и судорожными, бессмысленными порывами к какой-то неизвестной, другой жизни — таким предстает Иваново-Вознесенск в этой поэтической зарисовке. Баркова по существу следует здесь за «черным» ивановским мифом, начатым В. Рязанцевым, Ф. Нефедовым, С. Нечаевым.
Что противопоставляется этой действительности? Первое и главное — личное, неповторимое, непредсказуемое я.
Уже с самого раннего детства Баркова чувствовала себя изгоем в окружающем ее мире. Дочь швейцара гимназии, она была нежеланным ребенком в семье, над которой витала мрачная тень вырождения. Четверо детей, родившихся до нее в этой семье, умерли. Анна родилась пятой. Непонятный, странный ребенок:
Она была бронзово-рыжей, курносой
И совсем-совсем некрасивой.
И горели только тугие косы
Закатного солнца отливом.
И глаза туманились ранней думой,
А порой в них лукавство играло.
Безудержно-веселого детского шума
Она всегда избегала.
И по углам она пряталась дико,
В одиночку смеялась, щурясь,
И тайно стремилась к судьбе великой
И боролась с внутренней бурей.
