Еще раз взглянем на дату под этими стихами: канун 1935 года. Начало массовых репрессий. Попадись дневник Надеждина на глаза бдительным гражданам, и его участь была бы решена однозначно. Бог спас. Судьба распорядилась так, что он умер своей смертью.

Многие страницы надеждинских тетрадей посвящены новой литературе, деятельности советских писателей. Автора дневника тревожит нравственное отступление тех, кого раньше называли гражданской совестью России. И здесь на первом плане имя М. Горького.

Сначала Надеждину показалось, что расхождение между «красноречивыми» словами писателя об СССР и действительностью связано с территориальной отдаленностью Горького от России: «Ах, Горький! На Капри ты / Смакуешь лишь мечты / О большевистском рае. / В несчастном нашем крае / Действительность не та». («На статью Горького по поводу техновредителей», 14 ноября 1930 г.) Автор дневника утверждает, что нет в советском обществе того единства, которое хотел бы видеть Горький: «Везде у нас кипит измена, / А в самой партии раскол. / Кровавая террора пена / Окрасила наш райский пол».

С переездом Горького в СССР критическое отношение к «буревестнику революции» усиливается. А в тетрадях акцентируется внимание на сознательное нежелание писателя видеть горькую правду. Горький в глазах автора дневника «комедиант», отворачивающийся от трагической жизни своих сограждан. Дневниковый диалог Надеждина с Горьким можно рассматривать как часть эпистолярного материала, связанного с письмами к писателю тех людей, которые пытались рассказать ему об истинном положении дел в Советском Союзе. Не услышав отклика со стороны прежнего кумира, они разочаровались в нем[211].

Окончательный вердикт в адрес Горького Надеждин выносит там, где говорится о работе Первого съезда советских писателей. В записи «Связанная Муза» (25 августа 1934 г.) решительно отвергается идея новой литературы, спускаемая сверху. Отвергается метод социалистического реализма:

Новый метод для Надеждина — одно из проявлений «крепостнической» политики государства, которому служит Горький.

Еще одно писательское имя курсивно выделяется в надеждинском дневнике: Демьян Бедный. Понятно, почему Яков Павлович неравнодушен к этому имени. По своей стихотворной манере он во многом близок Д. Бедному. Их объединяет страсть к тотальной зарифмовке всего и вся, стихотворный фельетонизм, тяготение к лубку, раешнику и т. д. Но тем интересней наблюдать, как крепнет недоверие Надеждина к творчеству, от которого он, казалось бы, отталкивается. Автору дневника глубоко претит цинизм Д. Бедного по отношению к религии, к церкви. Претит приспособленчество к новой власти. В дни работы съезда писателей Д. Бедный становится объектом эпиграммы Надеждина, которая начинается так: «Вот появился и Демьян, / Вожак безбожных обезьян» (29 августа 1934 г.).

Будучи формально близким творчеству Д. Бедного, автор дневника по существу выступает против «одемьянивания» литературы. Тем самым Я. Надеждин (и не только он) создавал прецедент, который пока мало учитывается исследователями советской культуры двадцатых-тридцатых годов, в частности, культуры ивановского края. Как уже говорилось выше, речь идет о существовании народной контркультуры, стремящейся каким-то образом противостоять новой власти и насаждаемым ею мифам. Конечно, любое открытое проявление такой культуры безжалостно подавлялось. Чтобы избежать гибели, носители неугодного власти массового сознания должны были вести подпольный образ жизни, отрезая себе пути установления связи с литературной средой. Я. Надеждин не был в данном случае исключением.

Безусловно, и Якову Павловичу хотелось пробиться в печать, но он чувствовал свое одиночество среди пишущих, так как видел, что здесь доминирует конъюнктурность литературных устремлений, зависимость от пропаганды. Кроме того, Надеждин обладал достаточной критической саморефлексией, чтобы понять: его стихи носят доморощенный характер и далеки от настоящей литературы. А потому он и делал ставку на дневник в стихах, где можно быть честным с самим собой и открыто писать обо всем, что тебя волнует.

Яков Павлович Надеждин хорошо осознавал: его стихотворная летопись может навлечь беду не только на него, но и на близких. Но сделать с собой ничего не мог. Тяготение к Музе, т. е. желание говорить правду, превышало все остальное. В записи «Я и Муза» (19 ноября 1929 г.) читаем:

«Муза» водворила стихотворные тетради Я. Надеждина «куда надо». Благодаря его дневникам мы начинаем по-новому видеть наше прошлое, освобождаясь от многих исторических, литературных химер, которые сковывали сознание и душу человека двадцатого столетия.

В известной записке В. И. Ленина библиотекарю Кремля, где говорится о «кружке настоящих пролетарских поэтов» в Иваново-Вознесенске, названы три имени: Иван Жижин, Михаил Артамонов и Дмитрий Семеновский. Именно их, судя по записке, «хвалит Горький», а потому творчество упомянутых литераторов заслуживает особого внимания. Так трем ивановским поэтам была выдана новой властью своего рода охранная грамота, а вместе с ней выдвигалось и требование: соответствовать высокому званию «настоящего пролетарского» поэта.

Увы, первые два из перечисленных имен сегодня основательно забыты. Если они называются, то в основном в краеведческом контексте. Нечасто упоминается в истории русской советской поэзии и имя Д. Семеновского, хотя на родине поэта сделано немало, чтобы привлечь к нему внимание читателей.

В 1989 году в большой серии «Библиотеки поэта» вышел том «Дм. Семеновский и поэты его круга», подготовленный ивановскими учеными П. В. Куприяновским и А. Л. Агеевым. Само название книги акцентирует внимание на творчестве Семеновского как заглавной фигуре в ивановской поэзии 1920-х годов. И это полностью соответствует истинному положению вещей. Но выдвижение Семеновского на роль первого местного поэта вольно или невольно сопровождается непременным соотношением его творчества с «кружком настоящих пролетарских поэтов». При этом всячески подчеркивается, что наибольшее влияние на его творческую судьбу оказал Максим Горький, опекавший литературную провинцию и направлявшей ее по верному пролетарскому пути. И только сегодня становится понятным следующее: Семеновский интересен не только тем, что его творчество согласуется с «ивановским мифом» в типовом советском, «горьковском» варианте, но и тем, что поэт с ним во многом расходится, а порой и взрывает этот миф изнутри.

Жизнь Дмитрия Николаевича Семеновского (1894–1960) лишена каких-то ярких, сенсационных примет, которые так привлекают к себе читателей. Были, конечно, драматические эпизоды и в этой жизни: исключение из Владимирской духовной семинарии с «волчьим билетом» в 1912 году, арест и кратковременное пребывание в тюрьме в 1933 году, потеря сына в 1943 году. Но в целом поэт, как принято говорить, жил скромно и тихо.