Перед нами культурно-исторический документ, отразивший неприятие большой частью народа большевистской политики по отношению к церкви. Сама стиховая форма, напоминающая о городском мещанском романсе, в данном случае служит тому подтверждением. Жизнь и смерть о. Павла становится песней простого люда, рассказом-легендой, где мелодрама сочетается с нотой реквиема, с нотой скорбного восхищения.

Эта стихотворная запись свидетельствует о глубоких изменениях, происшедших в мироощущении Я. Надеждина, который (во многом под влиянием «Шуйского дела») все активнее склоняется к защите церкви от новых хозяев жизни. Надеждинские тетради становятся мартирологом русского православия. Здесь мы находим список загубленных при советской власти шуйских храмов, о чем говорят сами названия дневниковых записей: «Падение храма Спасителя» (18 мая 1930 г.), «Разрушение единоверческого храма» (17 июля 1932 г.), «Смерть соборного колокола и похороны врача А. П. Агапитова» (18 июня 1933 г.). Особенно интересна последняя запись. В ней соединены два события: снятие соборного колокола, любимца шуян, и трагическая смерть (самоубийство) одного из лучших шуйских хирургов. Тот и другой, по мнению автора дневника, были рождены для того, чтобы напомнить людям о «нравственном высоком долге». Тот и другой не подчинились диктату нового строя и потому подверглись «ярости отборной». Гибель колокола и врача подняла весь город: «Так всколыхнули Шую разом, / Что не окинешь толпу глазом». По сути дела, считает Я. Надеждин, это была демонстрация против власти, которая «гонит тех, / Кто нужен и любим народом».

В дневнике Я. Надеждина множество сюжетов, связанных с самыми жгучими вопросами двадцатых-тридцатых годов двадцатого столетия. В трагическом свете, например, предстает эпоха коллективизации. Ее Яков Павлович воспринимал как гибель Микулы Селяниновича — былинного символа русского крестьянства:

(9 сентября, 1931 г.)

Илья Муромец в дневниковой записи от 16 сентября 1929 года, послушав крестьян, на которых накатила коллективизация, приходит к выводу: «Крепостное право действует. // Оно снова воротилося».

С записями, где действуют герои народного эпоса, в надеждинских тетрадях органично соседствуют современные частушки:

(Записано 21 февраля 1931 г.)

Фольклорный пласт в рассматриваемых тетрадях Надеждина неотделим от очерково-публицистического материала в стихах. В записи «На злобу дня» (16 апреля 1930 г.) мы найдем своеобразное подведение итогов правления большевиков и широкое обозрение современной жизни в разных ее сферах. Начало: «Тринадцать лет царит над Русью / Преступный большевистский класс, / И мы должны признаться с грустью, / Что так Батый не мучил нас». Далее — о положении рабочих в фабричном краю: «От изнурения открыв рот, / Фабричные клянут работу / И говорят: будь проклят тот, / Кто взял о фабриках заботу». Взгляд на деревню: «Мужик донельзя огорчен / Колхозным, варварским подходом, / Что вновь на рабство обречен, / Прельстясь гадательным доходом». О служащих: «Служилый люд живет безвольный, / Задерган, как на почте кляча, / Всей жизнью очень недовольный, /Со злобой служит, чуть не плача».

Эти публицистические тезисы подтверждаются целой серией стихотворных рассказов, основанных на конкретных фактах, многие из которых замалчивались официальной пропагандой. Например, в надеждинских тетрадях запечатлена хроника «марша протеста» (весна 1932 года) рабочих из небольшого фабричного городка Тейково. Поход тейковчан в Иваново в дневниковой записи «Тейковчане» (28 апреля 1932 г.) рисуется как стихийный протест против «крепостной» экономической политики, насаждаемой советской властью: «Собрав толпу в сотни четыре, / Пустив вперед жен и детей, / (Давай дорогу только шире!) / Пошли снимать с работ людей / В Иванов-город областной. / Держись, партиец-крепостник!..» Но все кончается грустно: «Партийцы сделали нажим, / Вновь прежний царствует режим. / В Иванов возвратясь к обеду, / Партийцы празднуют победу».

Встречаются на страницах дневника Надеждина и стихотворные свидетельства жуткого голода, поразившего юг СССР в начале тридцатых годов. В записи «Страшные вести» от 28 мая 1933 года Надеждин рассказывает о встрече со стариком на волжской пристани в Юрьевце. Старик только что вернулся из поездки по низовьям Волги, Закавказья. И хотя он был в этих краях недолго, «напасть изведал велику». Запечатленная в записи прямая речь старика усиливает эффект присутствия невыдуманной правды в его рассказе: «Там люди терпят страшный голод, / Там человечину едят. / Там друг за другом стар и молод / Глазами страшными следят». Старика спрашивают: «А человеческое мясо / Ты сам не кушал тогда, дед?». Оказывается — «кушал». Ответ старика поражает своей сюрреалистической жутью: «как ел, не думал ничего. / Так на баранину похоже. / И не болел я от него». Этот «голос» не комментируется. Слов не находится для объяснения каннибальства в самой передовой стране мира.

Тема террора против народной России, развязанного властью в конце 20-х годов, отзывается в надеждинских тетрадях мотивом «Комаринской», что придает этой теме привкус горькой бесшабашности:

Тема террора выводила Надеждина на явление Сталина. Понимал ли автор стихотворных тетрадей опасность, подстерегающую его на пути к сталинской теме? Конечно, понимал. Сталин для него страшнее «антихриста» Ленина. Вот запись, навеянная смертью жены Сталина — Надежды Аллилуевой: «Ленин Надежду свою нам оставил. / Сталин свою схоронил. / Умный Ильич уважать нас заставил. / Тот реноме уронил». Поясняя эти стихи, Яков Павлович делает такую приписку: «Ленин оставил нам Надежду, а у Сталина Надежда умерла». Пояснение весьма лукавое. Понимай, как знаешь: то ли о женах идет речь, то ли о Надежде с большой буквы. Каламбур в духе народного раешника, который нередко обращался к сильным мира сего, обыгрывая их личную жизнь.

И еще один фольклорный жанр присутствует в надеждинских тетрадях, когда Яков Павлович обращается к сталинской теме — неукротимо освободительный жанр анекдота. Именно под таким названием дана запись от 23 декабря 1934 года. Здесь переложен на стихи анекдот о Сталине, решившем посетить сумасшедший дом. Сюжет убийственно прост. Напуганное будущим визитом начальство заранее научило сумасшедших кричать здравицы в честь вождя: «Здравствуй, наш великий Сталин; / Вождь примерный и отец!» Но этот сценарий был нарушен молчанием одного человека. Сталин интересуется, почему он не кричит: «Тот сказал, как школьник: / „Ведь не сумасшедший я. / При больнице здешней дворник. / Вот работа в чем моя“».