Многое в сегодняшнем понимании Нечаева проясняют его письма из Иванова 1863–1865-х годов, адресованные все тому же Нефедову. Впервые они были опубликованы Н. Ф. Бельчиковым в журнале «Каторга и ссылка» в 1925 году, но востребованы оказались только сегодня. Именно они легли в основу глав о юности Нечаева и в романе В. Сердюка «Без креста», и в книге Ф. Лурье «Нечаев». В самом деле, эти документы дают возможность увидеть первоначальное ядро нечаевской личности, заключающееся в нарастающем ощущении абсурдности бытия и в крепнущем утверждении тотального бунта как основе жизненного поведения. В тот момент, когда писались эти письма, формой проявления такого бунта становится порыв к знанию. Почти в каждом послании содержится отрицание того, что происходит рядом, и здесь же настойчивая просьба: пришлите книги.
«Я занимаюсь усиленно, да иначе и нельзя: шишковатая дорога, по которой я иду, подталкивает и подстегивает меня так, что чудо.
Действительность очень неделикатно щупает меня своими неуклюжими лапами и заставляет делать громадные прыжки. Эх! Как бы поскорей улизнуть-то отсюда.
Впрочем, это знакомство с действительностью полезно, оно не позволит мне погрузиться в апатию и созерцать прелести мира: постоянный анализ окружающего дает верное понятие о своих силах.
Что ни говорите, а по кочкам-то пойдешь все-таки шибче, а то и мозоли натрешь. Держись только голова; натиск лют и гнев велик, раздавайся!
А окружающее-то как валится, господи! Люди, которые были для меня светилами, оказались блудящими огнями»[85]. В этом письме к Нефедову, как и в других письмах, выражается не только романтический порыв Нечаева к знаниям, но и отчетливо проступает его разочарование в самом человеческом качестве окружающего мира и растущее в нем, как подметил автор романа «Без креста», чувство превосходства над этим миром. Он задыхался в той среде, в какой жил, и всячески хотел возвыситься над «чертовым болотом». Можно сказать и так: ивановская действительность открывала юному Нечаеву людей не в их силе, а в слабости. Это касалось и самых близких (отец, лакействующий перед богачами), и отцов города — фабрикантов, которых он сравнивал в одном из писем с местными степенными коровами. Касалось это и бедных обитателей города, среди которых, по мнению Нечаева, находится великое множество «пьянствующих или лентяев, добровольно отказывающихся от работы»[86]. Но этого мало. Ф. Лурье обратил внимание на то, что уже в ивановский период жизни Нечаев начинает постепенно разочаровываться и в своих либерально настроенных учителях и сверстниках, избравших, казалось бы, ту же дорогу, что и он. Сначала это коснулось В. А. Дементьева, первого наставника Нечаева, литератора, человека, близкого к знаменитому редактору журнала «Москвитянин», профессору М. П. Погодину. Видимо, это о нем, Дементьеве, сказано в процитированном выше письме: «Люди, которые были для меня светилами, оказались блудящими огнями». Умница, безусловно талантливый Василий Арсентьевич Дементьев сильно пил и мучился этим пороком. В своем воспитаннике Сереже Нечаеве он видел гораздо более крепкую натуру, чем он сам. В одном из его писем, посланном из Иванова в Москву и адресованном бывшему ученику (1865 год), читаем:
«Милый друг Сережа!
Я здесь. Дней через пять-шесть буду в Москве и, разумеется, прямо к тебе. Ты будешь моим руководителем и наставником в деле нравственности. Я, брат, больно опустился — свежие натуры, как твоя, мне одно спасение…»[87]. Нечаев вполне мог этот крик о помощи занести в максималистский счет, предъявляемый им людям. Казалось бы, вне сомненья оставалась у него личность Ф. Д. Нефедова, но в конце концов дойдет очередь и до него.
После всего сказанного не приходится удивляться снисходительному, а порой просто пренебрежительному отношению Нечаева к своим ивановским сверстникам А. О. Капацинскому, И. И. Флоринскому, о чем подробно рассказывается в книге Ф. Лурье.
Максималистский подход к людям очень рано привел Нечаева к выводу: надеяться в этом мире не на кого, надеяться можно только на себя. И это кредо обернется его делом, где на первом плане окажется не столько конкретная революционная деятельность, сколько попытка сотворить из слабого людского материала нечто новое, железное, лишенное привычных представлений о человеческой природе. А потому знаменитый нечаевский «Катехизис революционера» надо читать не просто как руководство к действию, а как своеобразный символ веры, связанный с появлением этого нового человека. Уже само начало «Катехизиса» весьма показательно: «Революционер — человек обреченный. У него нет ни своих интересов, ни дел, ни чувств, ни привязанностей, ни собственности, ни даже имени. Все в нем поглощено единым исключительным интересом, единой мыслью, единой страстью — революцией»[88].
А. Камю, которого необычайно притягивала бунтарская натура Нечаева, писал: «Он был жестоким монахом безнадежной революции; самой явной его мечтой было основание смертоносного ордена, с чьей помощью могло бы расширить свою власть и в конечном счете восторжествовало мрачное божество, которому он поклонялся»[89]. Еще раньше Н. А. Бердяев давал такую оценку Нечаеву: «Нечаев был, конечно, совершенно искренний, верующий фанатик, дошедший до изуверства. У него психология раскольника. Он готов сжечь другого, но согласен в любой момент и сам сгореть»[90]. Этим характеристикам присущ, я бы сказал, онтологический блеск, но замечательные мыслители явно демонизируют Нечаева. Его «монашество» и «раскольничество» имело русское, иваново-вознесенское лицо. Лицо маргинального фабричного края, которое долгое время оставалось неузнанным. Ф. М. Достоевский в «Бесах» сознательно не стал вглядываться в него, наделив шарлатана Петра Верховенского биографией дворянского сынка, брошенного барином-либералом. Фабричный мир в «Бесах» где-то на третьем плане. О селе Иваново Достоевский имел смутное представление. Вот почему он и не узнал в реальном Нечаеве своего литературного героя, в чем сам честно признавался: «…Ни Нечаева, ни Иванова, ни обстоятельств того убийства я не знал и совсем не знаю, кроме как из газет. Да если б знал, то не стал бы копировать. Я только беру совершившийся факт. Моя фантазия может в высшей степени разниться с бывшей действительностью, и мой Петр Верховенский может нисколько не походить на Нечаева; но мне кажется, что в пораженном уме моем создалось воображением то лицо, тот тип, который соответствует этому злодейству»[91]. Достоевский создавал не образ Нечаева, а концепт нечаевщины. Разница существенная. Для Достоевского нечаевщина — бесовщина, плод русского аристократического либерализма, замутненного европейским социалистическим учением, которое резко противоречит народной правде, как понимал ее великий писатель («народ — богоносец»). В «ивановском» же Нечаеве отразились такие стороны российского существования, которые, как сейчас выясняется, предвещали какие-то глобальные изменения в массовом народном сознании, отнюдь не укладывающиеся в привычные рамки прежних представлений. Я говорю в данном случае о приятии Россией (по крайней мере, немалой частью ее населения) большевизма, одним из истоков которого можно считать нечаевщину.
Как большевики оказались в 1905-м году своими среди бунтующих ивановских ткачей, так и Нечаев был, несмотря на все его кажущиеся странности, своим среди ивановцев второй половины XIX века. Он с самого начала притягивал их своей необычайной натурой, и есть немало документальных свидетельств, подтверждающих такое притяжение. Известно, что Сергей Нечаев принес немало огорчений своим родным, и, тем не менее, его сестра Фатима уже в старости чуть ли не с восхищением вспоминала о своем старшем брате, особенно выделяя изначальную независимость его характера. «Отец, когда ему было лет 9–10, отдал С. Г. в контору Гарелина, Якова Петровича. Служил С. Г. там неделю, и вот ему поручили снести письмо В. И. Чикрыжову, главному заведующему. Была вьюга, С. Г. потерял письмо, дорога была дальняя. Отец узнал о потере, сильно бил С. Г. Это повлияло сильно на С. Г., и он решил избавиться от службы и задумал учиться»[92]. Так обозначается в воспоминаниях Фатимы (запись сделана Н. Ф. Бельчиковым в 1922 году) первый бунтарский выпад Нечаева против ненавистной ему жизни. И далее в тех же воспоминаниях дается своеобразное представление о стержневом начале личности любимого брата: «У Сергея была сильная воля; иногда он влиял на отца. Барышни, мои подруги, с первого взгляда на него сразу переживали что-то особенное, влюблялись и уважали его. Я спрашивала его, „не носишь ли ты магнита?“ Вот и сейчас на карточке (имеется в виду известная фотография Нечаева — Л. Т.) он таков, что не хочется оторваться; он как бы разговаривает с тобой»[93]. Выше я уже цитировал письмо В. А. Дементьева о «свежей натуре» Нечаева. Но самое удивительное, что, даже будучи арестованными, проклиная деспотизм и провокационное поведение Нечаева, ивановские знакомые вольно или невольно признавали его внутреннее превосходство над ними. Из следственного дела А. О. Капацинского: «первое впечатление, которое производит Нечаев, неприятное, но остро заманчивое; он самолюбив до болезненности, и это чувствуется при первых встречах, хотя Нечаев старается сдержать себя; диалектикой он обладает богатой и умеет задевать за самые чувствительные струны молодости: правда, честность, смелость и т. д.; не терпит людей равных, а с людьми более сильными сурово молчалив и старается накинуть на этих людей тень подозрения. Он очень стоек в убеждениях, но по самолюбию готов жертвовать всем. Таким образом, главная черта его характера — деспотизм и самолюбие. Все речи его пропитаны страстностью, но очень желчны. Он возбуждает интерес к себе, а в людях повпечатлительнее и поглупее просто обожание, существование которого есть необходимое условие для дружбы с ним»[94]. Не будем забывать, что это говорит напуганный до смерти человек, осмелевший и поумневший в своем страхе. Да что там какой-то Капацинский! Разве такие люди, как Бакунин, Огарев, не почувствовали в «мужичке» Нечаеве особую породу людей из будущего, заставивших одного из них воскликнуть по этому поводу: «Они изумительны, эти молодые фанатики — верующие без Бога и герои без фраз»[95]. В связи с этим весьма сомнительным представляется убеждение В. Сердюка — автора романа «Без креста», что Нечаев стал жертвою Бакунина. Ивановский «мужичок» оказался вполне самодостаточной фигурой, и отказывать ему в авторстве «Катехизиса», как это делает В. Сердюк, значит, в чем-то преуменьшать пассионарный напор этой личности.
