В канун пятидесятилетия Октября улицу Нечаева переименовали в улицу Варенцовой в честь зачинательницы социал-демократического движения в ивановском крае, славной большевички, чей памятник и по сей день возвышается на одной из площадей Иванова. Нечаевский дом с мемориальной доской был разрушен. Никакого объяснения на этот счет сделано не было. Можно только догадываться, что побудило местные власти пойти на столь решительный шаг. Дело, видимо, заключалось в следующем. Начиная с «оттепельного» времени (середина 1950-х годов) либеральная часть советского общества все настойчивей ищет нравственное оправдание революции, и с этим не могли не считаться даже самые отъявленные консерваторы-сталинисты. Сама жизнеспособность тогдашнего советского государства во многом зависела от демонстрации его гуманистического потенциала. Следовало доказать всему миру: оставаясь верным основным положениям марксизма-ленинизма, советское общество освобождается от крайних представлений о революционном развитии. Цель не всегда оправдывает средства. В разряд крайностей заносится и нечаевщина, которую наконец-то признали за опасную реальность. Изменяется отношение к «Бесам» Достоевского. Этот роман перестает зачисляться в разряд антиреволюционных произведений. Было признано, что здесь отражены реальные явления, связанные с проникновением в революционную среду, в целом представленную честными и самоотверженными людьми, таких типов, как Петры Верховенские и Шигалевы, «скрывавшие под маской ультралевых, мнимо революционных фраз свое истинное лицо честолюбивых и нечистоплотных представителей деклассированной мелкобуржуазной богемы»[79]. Кстати сказать, на этой волне отрицания безнравственного элемента в революционном движении возникает интересная романистика. Здесь можно вспомнить «Глухую пору листопада» Ю. Давыдова, «Лунина» Н. Эйдельмана, «Нетерпение» Ю. Трифонова и др.
Местные власти, втихую ликвидировав улицу Нечаева, рассчитывали на то, что утраты никто не заметит. Но при этом явно недооценивался эффект «запретного плода». Интерес к Нечаеву после переименования улицы не только не исчез, но, напротив, подтолкнул думающую часть ивановцев к весьма оригинальной идее. Помню, как в узком вузовском кругу (дело было в начале восьмидесятых годов) было высказано предложение открыть в Иванове в дополнение к музею Первого Совета рабочих депутатов «черный музей революции», связанный с жизнью и деятельностью Нечаева. «Как жаль, — воскликнул один из присутствующих, — что поспешили разрушить дом, где жил Нечаев! Вот идеальное место для такого „черного музея“!» Впрочем, утопичность такого рода проектов тогда сознавалась довольно остро, а потому широкой огласке идея «черного музея революции» не предавалась.
Казалось бы, эта идея должна бы была получить свое развитие в эпоху перестройки и гласности, когда уже ничто не мешало историкам, литераторам, краеведам развернуть нечаевскую тему в сторону борьбы с тоталитаризмом, сталинщиной, откровенно признав, что Иваново — родина Первого Совета — так или иначе содействовало появлению такой зловещей фигуры, какой виделся Нечаев передовой общественности. Но здесь случилось неожиданное. Вдруг оказалось, что именно ивановский дискурс в раскрытии нечаевской судьбы делает эту фигуру куда более сложной и трагической, чем это представлялось раньше. Доказательство этому — появление трех книг: «Соломенная сторожка» Ю. Давыдова (1986), «Без креста» В. Сердюка (1996), «Нечаев» Ф. Лурье (2001). Каждое из этих сочинений отталкивается от ивановской родословной Нечаева (вот где пригодились публикации 1920-х годов!), и теперь нам предоставляется хорошая возможность, опираясь на названные произведения, подключая к ним другие историко-литературные, краеведческие материалы, увидеть формирующиеся на наших глазах новые очертания мифа о знаменитом ивановце. Причем в данном случае равнодействующими началами становятся не только сам Нечаев, но и мифологический образ села/города, где он родился и сформировался как личность.
Чрезвычайно важным представляется то обстоятельство, что детство и ранняя юность Нечаева (т. е. сороковые — шестидесятые годы XIX века) приходятся на тот период жизни села Иваново, когда оно все в большой степени становится тем пространством провинциальной России, в котором раньше, чем где-либо, в грубо материализованном виде предстают новые черты российской истории на ее маргинальном повороте в капиталистическое (а далее в социалистическое) будущее. Уже в начале XIX века Иваново было селом, которое по своей фабрично-текстильной значимости не имело себе равных в России. Академик В. П. Безобразов в «физиологическом очерке» «Село Иваново», помещенном в 1864 году в журнале «Отечественные записки», называл описываемое им село выскочкой, на которое «злобно и завистливо смотрят все соседи»[80]. Вводя в свой очерк местную пословицу «богат и хвастлив, как ивановский мужик», Безобразов писал: «В этом последнем слове… заключается… магическая для нас заманчивость и главный интерес Иванова: весь этот мануфактурный мир, этот русский Манчестер создан единственно русскими крестьянами, и причем еще крепостными крестьянами»[81]. Результат потрясающий: Иваново, построенное мужиками-раскольниками, становится «золотым дном» и по своему богатству превосходит многие крупные города России. Но тот же Безобразов и другие почитатели села Иваново не могли не признать, что к середине XIX века именно здесь, в прославленном русском Манчестере, вызывающе наглядно проявилась энтропия природно-нравственного начала русской жизни, порожденная тем же самым фабричным прогрессом. Пассионарный дух мужиков-раскольников, первостроителей села Иваново, постепенно развоплощается, становится фабричным делом, которое плодит страшную нищету, бесправие и преступность. Надежда Суслова, первая в России женщина-доктор медицины, имеющая возможность наблюдать ивановскую жизнь 1860-х годов, писала в одном из писем: «Никогда я не забуду виденного там! Какая страшная картина! На одной, или низшей ступени выдвигаются личности…, обратившиеся в машины, движимые чужим произволом, на высшей — дикие деспоты-скоты, оскверняющие собой человеческий образ, торгующие достоинством, честью. Ужасное зрелище!..»[82].
Именно тогда и начинает формироваться миф об Иванове как заклятом месте, «тихом омуте» (В. Рязанцев), «чертовом болоте» (Ф. Нефедов), «не то селе, не то городе», где правит Ванька-Каин (С. Рыскин).
Одним из самых активных создателей этого мифа является Филипп Диомидович Нефедов (1938–1902) — человек, оказавший огромное воздействие на формирование личности Нечаева, причем воздействие именно в плане отношения к «малой родине». Это обстоятельство подчеркивается сегодня всеми, кто пишет о Нечаеве. Обратимся к роману Ю. Давыдова «Соломенная сторожка». Из этой книги следует, что одно из первых школьных сочинений, которое пишет юноша Нечаев, посвящено ивановским «высыхающим мальчикам». «Были такие мальчики в селе Иванове, — пишет романист, — работали в урчащем аду фабричных сушилен, душных и влажных, с решетчатом полом и решетчатым потолком. Работали и исчезали, как и не жили на свете. О таких говорили: „Высыхают и шабаш“»[83]. С точки зрения историко-литературной этот пассаж можно отнести к фактографическим курьезам. Не писал Сережа Нечаев сочинения о «высыхающих мальчиках». О них впервые напишет в 1872 году (!) в очерках «Наши фабрики и заводы» не кто иной, как Ф. Д. Нефедов. Однако в новой творимой «нечаевской легенде» такое упоминание было вполне допустимо и художественно оправдано. Еще не созданный символ крайности ивановской жизни («высыхающие мальчики») играет едва ли не решающую роль в становлении мироощущения Нечаева. «Высыхающие мальчики дышали в затылок. И тяжело-краеугольно ложилось такое, отчего учитель ужаснулся бы: чем хуже, тем лучше, думал худенький, скуластый юноша с глазами, как лезвие. Пусть грабят хлеще, в хвост, в гриву, в бога и душу, взапуски, беспощадно, без роздыха. Чем хуже, тем лучше, ибо скорее и круче выхлестнет отчаяние высыхающих мальчиков. Грянут они в трубы, и будет солнце мрачным, как власяница»[84].
