Вполне объяснима потаенность этого явления в дореволюционном Иванове. О государственном преступнике Нечаеве ивановцы не могли открыто говорить по той простой причине, что все, кто с ним был с ним связан (а таких было немало!), подвергались остракизму, вплоть до тюремного заключения. Один из наиболее демократически настроенных ивановцев, учитель, публицист Н. М. Богомолов в письме к писателю Ф. Д. Нефедову свидетельствовал 1 мая 1870 года: «Два раза был здесь (в Иванове — Л. Т.) прокурор Вл. Окр. Суда — зачем не знаю, но можно думать, что все по этому пакостному Нечаевскому делу. Сколько тревоги и сколько расходов наделала эта свинья»[72]. А в следующем послании тому же адресату Богомолов пишет насчет последствий «нечаевского дела» так: «В настоящее время, в виду возмутительных последствий, истекающих из инициативы подлецов Нечаева и Орлова, я стал еще замкнутее, и мысль, что эта нравственная и умственная сволочь своими руками взялась комкать судьбы людей, если и не особенно чем-нибудь не отличающихся, то трудолюбивых и честных, произвела на меня чисто физическое действие, вызвавшее особенное патологическое состояние, под влиянием которого я обретаюсь в данный момент»[73]. Заметим, что Н. М. Богомолов, как и Ф. Д. Нефедов, были в известном роде учителями Нечаева, любили и уважали его до известного периода. И если уж их реакция на «нечаевское дело» была столь панически-отрицательной, что же говорить о других? Нечаев действительно, как писал Н. Бердяев, «напугал всех»[74]. И, может быть, больше всех напугал ивановцев. Но не навсегда.
Со временем, по мере нарастания революционных событий, память о Нечаеве в Иванове начинает все в большей мере освобождаться от негатива, связанного с последствиями «нечаевского дела». Фигура создателя «Народной расправы» постепенно героизируется, и пиком здесь становятся 1920-е годы. Именно тогда увидели свет наиболее ценные работы о его связях с «малой родиной». В них делается решительная попытка пересмотреть представление о Нечаеве как о главном «бесе» России, злодее, негодяе и представить его в трагическом ореоле страдальца, ринувшегося одним из первых в силу «нетерпения сердца» в борьбу за народное счастье.
Особую активность в утверждении такого взгляда на Нечаева проявлял А. Е. Ноздрин. Характерна в данном случае его дневниковая запись от 7 мая 1924 года. В ней идет речь о собрании краеведов, посвященном ивановскому периоду в жизни Нечаева и, в частности, о докладе П. М. Экземплярского, где говорилось о дружбе и совместной работе Нечаева и Нефедова «по обслуживанию ивановцев в деле обучения грамоте», которая, по мысли докладчика, являлась «по времени одной из первых страниц нашего рабочего движения». Все это горячо принимается Ноздриным. Что не принимается? Автора дневника шокировало слово «шарлатан», высказанное в свое время народовольцами в адрес Нечаева. Ноздрину сделалось «совсем нехорошо», когда он услышал это слово. В дневнике представлены тезисы «защитной» речи автора: «[Если] в революционном словаре наших дней Степан Разин и Емельян Пугачев идут под знаком не разбойников, а народных заступников, то какое право мы имеем Нечаева называть шарлатаном, не дав в этом случае должного отпора народовольцам?.. Вопрос о Нечаеве из стадии неопределенных тем ивановцам надо вывести на путь более твердого определения, что Нечаев был величайшим революционером, и в словаре наших дней он должен носить имя искреннего народного заступника»[75]. И это пишет «почвенный» демократ, которого трудно заподозрить в политической конъюнктуре. Пишет человек, чуть раньше сокрушавшийся в том же дневнике по поводу того, что «человечество одолевает кровь»[76]. Откуда такая аберрация зрения? Не мог же Ноздрин не слышать об убийстве студента Иванова, не читать «Бесов» Достоевского? Знал и читал. Но Ноздрин, как никто, был знаком с ивановской родословной Нечаева. Автор дневника встречался с людьми, которые еще помнили «величайшего революционера» совсем юным человеком. Да и сам Ноздрин, родившийся в 1862 году, теоретически мог встречаться с ним. И этот «ивановский Нечаев» разительно не совпадал с Петром Верховенским — главным героем романа «Бесы», прообразом которого принято было считать Нечаева. Не совпадали условия воспитания, манера поведения, речь, портрет, наконец. В «ивановском Нечаеве» Ноздрин и другие ивановцы находили многое, идущее от судьбы их родного города. Происходила демифологизация литературного «беса». Творилась легенда о первом ивановском революционере, предрекшем появление «самого советского города» в России.
Разумеется, провинциальный характер этой легенды был налицо. Но в какой-то момент все это поощрялось новой властью. Важным моментом здесь становится переименование в Иванове улицы Пятницкой в улицу Нечаева и открытие мемориальной доски на доме, где он жил. Произошло это в 1927 году. Но дальше начинается непонятное.
Творимая ивановцами легенда о «народном заступнике» Нечаеве постепенно угасает. Ее все меньше склонна поддерживать новая власть. Ноздрин, написавший в начале 1930-х годов книгу о Нечаеве, названную им «Сын народа», напечатать ее не смог. Рукопись сгинула в архивах какого-то московского издательства. Имя Нечаева почти исчезает со страниц местной печати вплоть до девяностых годов. Однако (вот странность!) до середины 70-х годов улица Нечаева и мемориальная доска на его доме остаются. Чем можно объяснить такое двусмысленное положение? Думаю, что объяснение кроется в общей политической двусмысленности в отношении к Нечаеву при советской власти. С одной стороны, Нечаев был явно дорог ее вождям, хотя они предпочитали об этом не распространяться. Показательно, что в полном собрании сочинений В. И. Ленина имя Нечаева ни разу не упоминается. Зато остались воспоминания В. Д. Бонч-Бруевича, в которых «самый человечный человек» предъявляет счет к «омерзительному, но гениальному» роману «Бесы», содержащему, по мнению Ленина, клевету на Нечаева и способствовавшему тому, что даже «революционная среда стала относиться отрицательно к Нечаеву, совершенно забывая, что этот титан революции обладал такой силой воли, таким энтузиазмом, что и в Петропавловской крепости, сидя в невероятных условиях, сумел повлиять на окружающих солдат таким образом, что они всецело ему подчинились»[77]. Далее Ленин говорит, согласно воспоминаниям Бонч-Бруевича, об особом таланте Нечаева «всюду устанавливать навыки конспиративной работы». Наибольший восторг испытывает Ильич, вспоминая «потрясающие формулировки» Нечаева. Например, его ответ на вопрос: «Кого же надо уничтожить из царствующего дома?». Ответ такой: «Всю большую ектению». Далее идет следующий ленинский комментарий: «Ведь это сформулировано так просто и ясно, что понятно для каждого человека, жившего в то время в России, когда православие господствовало, когда огромное большинство так или иначе, по тем или иным причинам, бывало в церкви, и все знали, что на великой, на большой ектении вспоминают весь царский Дом, всех членов семьи Романовых. Кого же уничтожить из них? — спросит себя самый простой читатель. — Да весь Дом Романовых, — должен он был дать себе ответ. Ведь это просто до гениальности!»[78]
Ленинская оценка Нечаева как титана революции вполне могла служить охранной грамотой для ивановцев, возвеличивающих своего земляка до звания «величайшего революционера». Но здесь обнаруживается одна неувязка. Ивановцы пытались, «очеловечить» Нечаева, снять с него ореол кровожадности. Ленин же, защищая Нечаева от Достоевского, не только не снимал этого ореола, но усиливал его, восхищаясь, как «просто до гениальности» решал «титан революции» вопрос об уничтожении Дома Романовых. В сущности, за этим стояло признание правоты Достоевского, подчеркивающего в своем романе бесовскую суть нечаевщины. Власть не могла хотя бы интуитивно не чувствовать этого, а потому ленинское высказывание из воспоминаний Бонч-Бруевича цитировалось нечасто и воспринималось как некая периферия идейного наследия вождя революции. Улица Нечаева в провинциальном Иванове (единственная в России) вполне соответствовала такому политическому раскладу. Логика здесь, вероятно, была такая. Пусть (на всякий случай!) среди многочисленных улиц города Первого Совета, носящих большевистские имена, будет и улица Нечаева. Советский обыватель вряд ли станет докапываться, в чем отличие одного революционера от сотни других, и тем более сопоставлять Нечаева с Петром Верховенским из запрещенных «Бесов». Таким образом, эта ивановская улица становилась тайным признанием родства новой власти с нечаевщиной, одобряемой Лениным.
