Уже в сборнике «Начало дня» можно почувствовать интенсивность этого поиска. Имеется в виду прежде всего «Баллада о красоте», посвященная И. Грачевой, внучке купца второй гильдии. Начинается стихотворение со сцены избиения купцом-извергом молодой жены:

При всей советской традиционности восприятия прошлого Иванова мы находим здесь неожиданный для «ивановского текста» поворот: героиня баллады, жена фабриканта, противостоит городу темных особняков, где и звезды кажутся синяками, не какой-то там особой ненавистью к фабриканту-кровопийцу, а своей женской красотой. Бьют ее за то, «что длинные ресницы…». В тридцать лет свел купец Грачев жену в могилу. И все-таки власть этой красоты оказалась сильнее насилия. Пройдет время, и бабкина красота повторится во внучке.

Родовое начало у Л. Щасной включает в себя генетический код исконной народной морали, в сущности основанной на морали христианской. Хранителем ее становятся крестьянские вдовы, живущие в среднерусской глубинке. Об этом поэмы «Опрокинутые звезды» (Таково название первой редакции этой поэмы, затем она стала называться «Земля и звезды»), «Настино счастье», «Последняя забота», «Подарок», «Чистый порог».

Все эти произведения объединяет авторское стремление открыть тайну женского характера, соотносимого с трагической судьбой страны. Поэтесса не может себе представить России

В поэмах Л. Щасной о «вдовьем счастье» (этот подзаголовок к поэме «Чистый порог» мог бы быть поставлен и под другими поэмами ивановской поэтессы) ощущаются традиции Некрасова и Твардовского, которые дают о себе знать в стремлении понять и представить мир так называемого простого человека в его глубинной сущности. Близка Л. Щасная в своем поэмном творчестве и к деревенской прозе 1960—1970-х годов. Эта близость особенно ощутима в поэме «Последняя забота».

Эта поэма явно перекликается с повестью В. Распутина «Последний срок». И в том, и в другом произведении центральным событием становится уход из жизни многострадальной русской старухи: Анны — у Распутина, Марьи — у Щасной. Но если прозаик в разработке основной коллизии идет путем подробного психологического исследования, то поэтесса стремится главным образом выявить итоговое содержание, вытекающее из «пограничной» ситуации между жизнью и смертью, в которой пребывает ее героиня.

Что несет последний рассвет старухе Марье? Страх? Отчаяние? Тридцать лет живет она без самых близких людей (муж погиб на финской, сын пропал без вести в Великую Отечественную войну). Все это есть в предсмертных чувствах Марьи. Но есть и другое. Непреходящее прошлое, в котором нетленным остается материнская сила любви, память о рождении сына. И здесь органично вплетается в поэмную ткань фольклорная традиция, отголоски давней и вечной колыбельной песни, благословляющей рождение человека:

Рассказывая о хождениях материнского сердца по кругам памяти, Л. Щасная нередко прибегает к символике, к притче. Особенно показательны в этом плане сцены «вещего» сна, поэтические картины потустороннего мира, где Марья, повинуясь «последней заботе», ищет сына. С одной стороны, здесь героиня предъявляет счет Богу, допустившему гибель сыновей, чей последний крик с «разверстых уст» был детским криком: мама! А отсюда и материнский вопрос к всевышнему:

Но, с другой стороны, в финале поэмы в самом образе Марьи открывается, в сущности, божеское начало, близость ее к тому пониманию Богородицы, которое с древних времен бытовало в русском народе, а именно: связь культа Богородицы с образом матери-земли, которая, по наблюдению Г. Федотова, предстает в народной вере не только кормилицей и утешительницей, но и является «хранительницей нравственной правды»[349]. Заканчивается поэма словами, где голос Марьи сливается с голосом Земли — матери всего живого, которая способна воскресить из тлена умерших за нее:

Перестроечные времена внесли в поэзию Л. Щасной дух смятения и то неизвестное ранее поэтессе чувство, которое она нарекла «вином ярости». Щасная восприняла эти времена как агрессию против всего, что ей было дорого и любимо:

(«Чистый порог»)

Сам стих здесь как метроном, отсчитывающий часы страшной истории «конца времен». Образный ряд поэмы «Вино ярости» далек от традиционного стиля предыдущих поэм. Произведение наполнено гротесково-сюрреалистическими видениями. Есть здесь что-то от Босха и Гойи. Особенно экспрессивны сцены бунта животных, восставших против «двуногих бездарей, обжор». Предвестием этого бунта становится видение толпе кабана с отсеченной головой, являющее «всеобщего конца <…> зловещий призрак».

Дальше — больше. Звери берут власть над людьми. В магазинах «навалом органов непарных — печенки, сердца, языка». А те, «кто был людьми вчера лишь, но удержал по ветру нос», обрастают «душной шерстью», становясь «неолюдоедами». Автор, достигая пика своей мрачной фантазии, не выдерживает и вносит в поэму ноту милосердия. Животные в конечном счете обращаются к Богу с просьбой простить «двуногих»: