Где здесь бомж, где сам поэт? Сливаются воедино…

Утрата дома в его привычном, естественном понимании ведет одних авторов к мрачной иронии, других — к обостренному чувству сострадания к «униженным и оскорбленным». Но здесь возможен и такой вариант: уход в культурное прошлое, которое становится своеобразной крепостью в обороне против агрессивной пошлости, все более нарастающей в современном мире. Примером здесь может служить творчество Константина Мозгалова.

Небольшая справка о поэте. Константин Борисович Мозгалов родился в 1956 году. Окончил филологический факультет Ивановского факультета в 1979 году. Служил в армии. Работал в местной печати — в Ивановской районной газете, в газетах «Вольное слово» и др. С середины 1990-х годов — на «вольных хлебах». Известный в городе журналист для многих вдруг канул в неизвестность. Мало кто знал, что его потаенное существование означало рождение уникальной творческой личности, для которой поэзия стала сутью жизни. Мало кто догадывался о титанической работе К. Мозгалова, о том, что за шесть лет жизни им подготовлено шесть стихотворных книг, совершенно не повторяющих друг друга: «Стихи» (1995), «PRO FОRМА» (1996), «Эклектида» (1997), «Канитель» (1998), «Эпиграф» (2002), «Пятая книга» (2003). Эти прекрасно изданные книги (внимание!) выходили тиражом не более пяти-шести экземпляров. Две последние из них, как и подборка стихов К. Мозгалова в журнале «Новый мир», увидели свет после смерти автора. Константин Мозгалов умер в возрасте 45 лет в 2001 году.

Незаурядность его творческой личности мне впервые приоткрылась после знакомства с рукописью книги «РРО ФОРМА». Поразила прежде всего филологическая эрудиция автора, его поэтическая культура. В книге представлено множество стихотворных форм, начиная обычными ямбами и хореями и кончая не всегда известными даже литературоведам бакхтием, антиспасом, гендекасиллабом. И все это не было самоцелью. Сразу чувствовалось, что дело здесь не во внешней форме. Впрочем, в сонете, открывающем книгу, сверхзадача этой вызывающей филологичности обозначена четко и недвусмысленно:

Мне уже приходилось писать, что за брюсовско-сальеревской личиной в «РРО ФОРМЕ» скрывается моцартианское начало. К. Мозгалов обретает свободное дыхание, дыша воздухом культуры прошедших веков, созидая поэтический купол, более прочный и надежный, нежели дырявая крыша вчерашнего и сегодняшнего социума. При этом создатель этого купола лишь улыбается в ответ на обвинения в «верхоглядстве», ибо знает:

К. Мозгалов знал цену игры в поэзии. В стихах, посвященных Елене Рощиной, он писал:

Игра равна в этих стихах, как сказал бы Борис Пастернак, «гибели всерьез», сквозь «прозрачный и призрачный бисер» проступают кровеносные сосуды беспокойной души поэта.

Откликаясь одним из первых на творчество К. Мозгалова, известный ивановский журналист А. Евгеньев проницательно заметил: «…Эта истинно красивая книга меня лично убедила в том, что многочисленные и разнообразные суждения о сегодняшней гибели культуры справедливы лишь отчасти. Если бы „огонь, мерцающий в сосуде“, поддерживался лишь процентами бюджетных ассигнований, решениями всяческих комитетов и администраций и так далее, наверное, культура действительно бы погибла. Но искусство, оказывается, не беспомощно в том смысле, что не сводится к процессу: покормил-подоил-попил и т. д. Все же искусство — другое, не от мира сего. „На прокорм сонету“ годится лишь кровь поэта, именно без этой пищи искусство умирает»[346].

Поэзия К. Мозгалова — не пресловутая башня из слоновой кости. Это прежде всего духовная крепость, стоящая на лютом ветру современности. Крепость выдержала осаду. Иначе не было бы таких стихов, написанных в год ухода автора из жизни:

В статье А. Агеева «Город второй категории снабжения» гендерное истолкование имени города, о котором говорилось выше, ведет к любопытному наблюдению: «За кличкой Иванова — помимо статистики и демографической ситуации — есть еще что-то, рационально почти неопределимое, зато совершенно явное всякому чувственно-внимательному человеку. Женщин столько же, сколько мужчин, но кажется, что их больше и даже — когда их явно меньше — они заметнее, чем мужчины, и не по причине ярких нарядов, а потому, что у них выше эмоциональный тонус и энергетический потенциал, у них лица более осмысленные и целеустремленные»[347]. Этот вывод может быть подтвержден, между прочим, развитием поэзии в ивановской крае, где все в большей степени начинает доминировать стихотворное творчество женщин. Впрочем, вряд ли мы имеем дело в данном случае с каким-то маргинальным, местным явлением. Просто в сравнительно небольшом пространстве литературной жизни, которое являет Иваново, какие-то общие ее закономерности предстают порой резче и определенней, чем в широком поле культурных столиц.

Сейчас вряд ли кто будет оспаривать тот факт, что поэзия в двадцатом веке во многом развивается под знаком Женщины. Конечно, были Блок и Гумилев, Пастернак и Мандельштам, Маяковский и Твардовский… И все-таки никогда еще поэзия, созданная женщинами, не играла такой большой, часто определяющей роли, как это произошло в прошлом столетии. В чем причина такого поворота в поэтическом развитии? Отвечая на этот вопрос, надо писать отдельную книгу. Здесь же ограничимся самыми общими предположениями.