Эти отчаянные слова взяты из очерка Виталия Сердюка «Бегство из ада», посвященного Александру Малышеву.
Судьба Виталия Ефимовича Сердюка (1934–2009) тоже по-своему драматична. До развала Советского Союза он многое сделал, чтобы очеловечить «ивановский миф», мыслимый им в советско-русском развороте. Иваново, родина Первого Совета, виделось В. Сердюку как место, где начиналось, жило и продолжает, несмотря на все трудности, жить истинное народовластие. В статье «Народовластие», опубликованной в «Литературной газете» 9 января 1985 года писатель рассказал о своей давней встрече с депутатом Первого Совета Петром Ивановичем Румянцевым: «Совершенно отчетливо помню облик крепкого еще старика с коротким глубоким шрамом (след избиения черносотенцами) на круглой бритой голове. Память у него была удивительно ясная, хотя в ту пору шел ему девятый десяток. Сохранилась и запись той беседы.
„Знаете, откуда пошло это слово „Совет“? Сразу же после выборов на Талке решили собраться все депутаты вместе. Но затянули что-то с началом. Тогда ткачиха Степанида Светлякова, а за ней и другие женщины стали возмущаться: „Мужики, да советуйтесь вы побыстрей, печи же дома не топлены, ребятишки не кормлены“. Так и пошло — Совет да Совет…“».
И далее В. Сердюк пишет: «Мне нравится эта простая история. Своей безыскусностью, какой-то даже наивностью и чистотой. Кто-то, возможно, усомнится, что именно так и было. А мне нравится, что у истоков таких святых понятий, как „Совет рабочих депутатов“ и „Советская власть“ народная молва поставила женщину да еще с таким красивым русским именем — Степанида Светлякова».
Обладая острым, оперативно-журналистским взглядом (многолетняя работа в газетах «Ленинец», «Рабочий край» не прошли даром), Сердюк стремился представить текущий миг современности как часть большой и славной ивановской истории. Во многих его очерково-публицистических произведениях ощутима установка на создание своеобразной летописи родного края. Показательно в этом плане художественно-документальное повествование «Репортаж о черном ветре и людском милосердии», где рассказывается смерче, пронесшемся летом 1984 году над ивановской землей. Основываясь на обширном фактографическом материале, писатель дает выразительный хроникальный срез одного из самых страшных событий в истории Иванова.
Потрясают рассказы очевидцев, особенно тех, кто был в тот день, 9 июня, совпавший с родительской субботой, на кладбище Балино, которое смерч избрал одним из своих эпицентров. Но главный акцент в произведении В. Сердюка поставлен на силе человеческой солидарности, выявленной в минуту опасности. «Да, — пишет автор „Репортажа“, — это был стихийный порыв человеколюбия. И слава богу, что чувство доброты, сопереживания не угасли в нашем народе. Слава богу, что сердца тысяч и тысяч людей не очерствели. Это событие напомнило мне, да и не только, думаю, мне о временах минувших». И далее рассказывается о помощи иваново-вознесенских рабочих бастующим рабочим Швеции и Норвегии в 1920 году, об открытии в Иванове в тридцатые годы интернационального детского дома, о 92-х тысячах эвакуированных в годы Великой Отечественной войны и т. д.
В. Сердюк всячески подчеркивает в своем творчестве 1970–1980 г.г. идейное единство прошлой и настоящей жизни ивановцев, и его проза в данном случае параллельна поэзии Г. Серебрякова. В художественно-документальных повестях об Алексее Лебедеве и Н. Майорове В. Сердюка привлекает гражданская определенность поэтов. Мысленно обращаясь к созданному им образу Н. Майорова, автор повести «Выше смерти» восклицал: «За твоей судьбой стоит судьба целого поколения, поколения, которое неразрывно с моим, с теми, которые идут следом, — судьба поколения, которое возводило леса новостроек на Амуре и Днепре, переустраивало родную свободную землю, — искало „крутых путей к последней высоте“. Ты был одним из трубачей его. А трубачи всегда впереди. И в дни мира, и — на войне». С таким героико-пафосным подходом к ивановской истории мы встречаемся и во многих других произведениях В. Сердюка.
Прорыв этой известной советской риторики содержался там, где писатель представлял неизвестные документы и свидетельства, давал слово самим героям своих повестей, включал воспоминания о них. Таким образом, возникал вроде бы боковой, но на самом деле очень важный сюжет: герои противоречили прямым публицистическим установкам писателя, вступали с ним в спор. И тот же Майоров с его тяготением, как следует из цитируемых Сердюком писем, к Гете и Хлебникову не совсем соответствует следующему авторскому выводу: «Его жизненная позиция была всегда определенна. Так и в стихах. Всегда знаешь, с кем он, против кого».
«Перестройка» стала для В. Сердюка тем временем, которое вывело его из равновесия и тем самым заострило его очерково-публицистическую манеру. Именно в 90-е годы он работает над своими лучшими книгами («Судьба писателя», «Без креста»), где запечатлено, как сказал бы А. И. Герцен, «кружение сердца» такого, казалось бы, определенного в идейном плане автора. Нужна была беда (вот он, горький парадокс русской жизни), чтобы писатель заговорил страстно и взволнованно о том, что мучает многих и чего нельзя понять, исходя из привычных советских представлений.
Крайне необходим стал Достоевский, русская философия серебряного века. И в свете новых представлений вдруг по-новому стала открываться сама история родного края. Через Нечаева (роман «Без креста»), феномен которого, оказывается, всегда жил в ивановцах. Жил, как душевная смута, реакция на то страшное, что творится вокруг.
Для автора романа «Без креста» чрезвычайно важна ивановская родословная Нечаева. В. Сердюк пишет о своем земляке, ивановском парне, который ни по рождению, ни по воспитанию не является выродком. «Злодей», «убийца» в глазах многих, герой романа В. Сердюка проходит мучительный круг страданий и кончает жизнь самоубийством в Петропавловской крепости, казня себя за связь с «бесовщиной». Историки, вероятно, могут оспорить это предположение, напомнив, что, согласно документам, «реальный» Нечаев умер от водянки, но художественная логика этого романа такова, что даже «знающий» читатель вполне допускает предложенный автором самоубийственный исход героя.
Роман «Без креста» — произведение в равной мере историческое и современное. Роман начинается с того, что однажды, взглянув в зеркало, повествователь увидел в нем собственное отражение, которое ему очень не понравилось: «Из темного стекла проступало худое лицо с многодневной щетиной, прямо-таки с гулаговскими морщинами и впалыми щеками, с нездоровыми тенями под глазами». Но главное не это. Главное — взгляд. «Взгляд был чужой — отрешенный, бесстрастный, даже какой-то мертвенный. Темные глаза были пустые, немигающие, словно замороженные и смотрели сквозь меня…».
Из зеркала смотрел Нечаев — двойник повествователя, который будет постоянно преследовать его, мучить, вырывая самые тайные признания. И среди них такое: «Человек, может, и звучит гордо, но какое же это чудовище! Нет, никакие слова уже не убеждают, не отвращают от зла, мерзости и преступлений. Слово девальвировалось, оно, как резиновый шарик, отскакивает от бронированных створок сердца. Взорвать броню может разве только собственная боль, собственная Голгофа. <…> Не раз ловил себя на мысли, что вот-вот захлебнусь этой чернотой, этой ненавистью ко всему, что творится на моей земле. Как же, оказывается, тяжел путь от розового безумного оптимизма периода развитого социализма к тем пессимистическим реалиям России, к сегодняшней сути людей, общества, системы, которая вдруг проявилась во всей своей неприглядности и жути, низости, лжи и крови!»
Мотив двойничества в романе «Без креста» заставляет вспомнить Достоевского. Как и у великого романиста, за двойничеством героев В. Сердюка — судорожный поиск истины, извивы беспокойной совести, жаждущей покаяния и пока не находящей его.
В. Сердюк избрал для своего романа весьма непростую форму повествования: роман в романе, где возникают сложные соотношения между основным героем, Нечаевым, и автором, повествователем, издателем книги. Такого изощренного в композиционном плане произведения в ивановской литературе еще не было. Но эта изощренность — не пресловутая постмодернистская игра, а насущная художественная необходимость, мотивированная поиском новой концепции жизни, а применительно к нашему случаю — кардинальным пересмотром «ивановского мифа».
