После встречи и просмотра «Зеркала» кинематограф Тарковского и его личность слились в нечто третье, с чем непосредственно связана и моя собственная жизнь (ощущение, которое, конечно, возникло не только у меня). В те дни написались стихи, не бог весть какие, но зафиксировавшие тогдашнее настроение:

Когда я писал эти стихи, то еще не знал, что судьба приготовила сюрприз: легендарный Тарковский придет ко мне домой и проведет в нем несколько бесценных для меня и моих друзей (Марк Анцыферов, Андрей Кузнецов, Евгений Кузнецов) часов. А дело было так. Кажется, на второй день после просмотра около гостиницы «Центральная» я встретил озабоченного Евгения Кузнецова.

Как выяснилось, озабочен он тем, что срывается домашняя встреча с Тарковским. Кто-то в последний момент отказался от обещания пригласить его к себе. И тут у меня неожиданно вырвалось: «Давайте соберемся у меня». Звоню жене: «Через два часа у нас Тарковский». В ответ слышу: «Ты с ума сошел! Я только что пришла с работы. В холодильнике ничего нет. Поступай, как хочешь, я ухожу к маме». К маме, конечно, не ушла. В холодильнике что-то нашлось, да и гости с собой принесли.

Тарковский пришел в назначенное время. Пришел с женой, хотя ждали одного. Прошел слух: Андрей Арсеньевич поссорился с Ларисой Павловной, и та наотрез отказалась от всяких гостей.

Столпотворение в маленькой прихожей разрешилось тем, что гости вместе с Ларисой Павловной оказались в большой комнате, а меня с Андреем Арсеньевичем «занесло» в мой крошечный кабинетик, где с трудом помещались стол и стеллажи с книгами. Тарковский, будто бы он уже много раз бывал в этой комнате, подошел к стеллажам, взял с полки том Бунина и стал говорить, как ему дорог этот писатель, какая в нем настоящая русскость… Потом заговорили о Томасе Манне. Я рассказал Тарковскому о неизвестной никому в то время Анне Барковой, обожавшей этого писателя… Прошло двадцать, тридцать минут, а мы все говорили. И было ощущение, что я знаком с этим человеком давным-давно. Все последующее: разговор за общим столом, следующий день общения в новых гостях — так или иначе пронизано тем же ощущением.

Сохранилась дневниковая запись о тех «Тарковских» вечерах. Привожу ее с некоторыми сокращениями: «Записать, пока не поздно, о Тарковском. Иначе, боюсь, уйдет ощущение встреч, обаяние неповторимости присутствия, чувства знакомства до знакомства… Первоначальный разговор, где главное не столько слова, сколько то, что за словами… Это в органике А. Т. — слышать за словами… Огромная доброжелательность. Демократизм. Создает вокруг себя настроение, когда все окружающие его становятся чуть-чуть лучше, чем они есть на самом деле.

Разговоры не запишешь. Они — по кругам, по спирали, а не по возможной ситуации: гений и его доброжелатели. Темы: Россия, Достоевский, Ахматова, Фадеев, дом в Рязани, Мандельштам и мн. др. Шукшин — далеко не вся правда… Говорил о России как о стране великих провинциальных писателей. Русские — домашний народ. Если бы пускали за границу с правом вернуться, все опять вернулись бы домой… Видит сны: уходит из дома, но уйти не может».

Дневниковая запись нуждается в расшифровке. Сделать это не просто (сколько лет прошло!)… Почему, например, возникло в разговорах имя Фадеева? О нем, насколько я помню, Тарковский говорил как об одной из самых страшных и вместе с тем драматических фигур советской литературы. Очень нежно повествовал Андрей Арсеньевич о «скворчонке» Мандельштаме. Тогда впервые мы услышали историю о том, как Осип Эмильевич вырвал из рук всесильного чекиста Блюмкина «расстрельные» бланки и был таков. Конечно, сегодня об этом можно спокойно прочитать в книге Г. Иванова «Петербургские зимы». Но тогда, в семидесятых, за такие истории можно было и срок схлопотать.

Теперь о провинциальности. Это слово в устах Тарковского не несло никакого отрицательного оттенка. Провинциальность в данном случае синоним почвенной глубины. Бергман, один из самых родственных Тарковскому режиссеров, тоже был в его глазах провинциальным художником. И себя автор «Рублева» никогда не отрывал от провинциальных корней. Впрочем, каждый, кто внимательно всматривался в его фильмы, найдет тому множество наглядных доказательств. Вспомним хотя бы кадры из «Зеркала», отсылающие к юрьевецкому детству великого режиссера. В одном из своих интервью Тарковский прямо сказал: «Мое детство я помню очень хорошо, потому что для меня это самый главный период в моей жизни. Самый главный, потому что он определил все мои впечатления, которые сформировались в позднее время…»

Возвращаясь снова к «ивановским» встречам с Тарковским, я отчетливо понимаю: уже тогда он предчувствовал свое будущее и мучился от этих предчувствий. Недаром ему снилось, что он уходит из дома… Кто знает, может быть, наши вечера каким-то образом смягчали тревогу Тарковского. Среди земляков он становился светлее, спокойнее (Кстати сказать, Тарковские в тот памятный вечер помирились на наших глазах. «Хорошо было… Вы его отогрели», — с этими словами уходила от нас Лариса Павловна).

Уехав из Иванова, Андрей Арсеньевич не порывал связи с нами. Были по его приглашению в театре Ленсовета на премьере «Гамлета». Получали приветы через Анатолия Солоницына, который дважды после «мэтра» побывал в Иванове. Некоторые места из новых фильмов Тарковского воспринимались нами как своеобразные весточки землякам…

Я не думаю, что А. А. Тарковский расценивал свое пребывание в Иванове как нечто чрезвычайное. Но важнее другое: уже в 70-е годы Тарковский стал для определенной части ивановцев фигурой сакральной, воспринимаемой в особом, земляческом контексте.

Здесь особо надо выделить имя Марка Юрьевича Анцыферова (1946–2001). В 2013 году вышла книга избранных его сочинений, где большое место занимают размышления о феномене Тарковского. «Я бы <…> рискнул назвать раба Божьего Андрея, — говорил Анцыферов в одном из интервью, помещенном в книге, — святым нашей культуры. Не канонизированным, конечно. Но он поистине был образцом, на который могут равняться нынешние и будущие поколения. Он был не только мучеником, но пророком»[337].

Степень глубокого проникновения Анцыферова в творчество Тарковского не только в статьях о художественных свершениях режиссера (особенно здесь выделятся статья о постановке «Гамлета» на сцене Московского театра Ленинского комсомола в 1977 году), но и в документальном фильме «Два Антония», где сделана попытка постижения христианского мироощущения Тарковского.

Прекрасно, что сегодня на ивановской земле проводятся дни Тарковского. На международный кинофестиваль «Зеркало» приезжают в наши края деятели кино из самых разных стран. Выходят сборники, посвященные ему. В одном из них помещен киносценарий Вяч. Океанского «Возвращение», где автор киноэссе о судьбе великого режиссера пытается открыть заповедные смыслы его жизни: «зов родины и потерянный рай, семейный очаг и человеческая бездомность, гроб и колыбель…»[338].

Постигая связь Тарковского с его «малой родиной», мы открываем бытийные основы «ивановского мифа». А это постижение бесконечно.

«В обществе, где правят бал Ад страданий и Ад наслаждений <…> трудно жить писателю, который видит свое предназначение по Пушкину и по Толстому. Это все равно, что проповедовать добродетель среди жителей Содома и Гоморры. Закидают камнями. Впрочем, какое же это общество? Оно давно развалилось, раскололось на партии, кланы, малины и ту аморфную, обездоленную массу народонаселения, которую держит в страхе наглый и вооруженный до зубов Хам».