Умирает мать. Умирает «русский Манчестер». Не хочет жить в этом чужом мире автор повести «Оловянное кольцо».

Когда у Александра Васильевича обнаружилась смертельная болезнь и ему предложили операцию, он отказался от нее.

За неделю до смерти Саша позвонил мне и сказал: «Скоро уйду… Но все-таки хотелось, чтобы иногда вспоминали: был такой писатель Малышев».

Память об Александре Малышеве ведет к одному уникальному ответвлению «ивановского мифа». Оно связано с Андреем Тарковским, который, как известно, родился в 1932 году в селе Завражье, на территории нынешнего Юрьевецкого района. В Юрьевце семья Тарковских жила в военные годы. В 90-е годы в этом небольшом волжском городке стали проводиться Дни Андрея Тарковского, здесь же в 1996 году был открыт музей имени великого кинорежиссера. Так вот, задолго до официального утверждения местными властями А. Тарковского в качестве почетного земляка Малышев стал воспринимать его кинематограф как нечто родное и необходимое для себя и своих близких. Об этом с пронзительной искренностью Малышев рассказал в небольшой художественно-документальной повести «Свеча на семи ветрах» (опубликована в альманахе «Откровение» (1993, № 1)). Здесь автор вспоминает, как он открыл своего Тарковского. Открыл в черные дни, когда внезапно умерла любимая жена и время сплавилось «в громадный ком горя». В ту пору и довелось автору, будучи в командировке, увидеть в каком-то кинотеатрике Ставрополя только что вышедший на экраны фильм Тарковского «Солярис»… Фильм потряс. «Вечером, — пишет Малышев, — я опять пошел на „Солярис“. И в следующий. И в последующий. Теперь я брал место поближе к экрану, чтобы щелчки сидений, топот и злое бормотанье уходящих меньше меня отвлекали.

Всякий раз в конце сеанса я точно падал с чудного, потрафляющего мне Соляриса на бедную, нагую и мокрую землю, на которой с мифологических времен Христа никто еще не воскресал из мертвых, да и тот, воскресший, покинул ее, оставив человечеству лишь обнадеживающую ветхую легенду.

И все же из Ставрополя я уехал со смиренной надеждой, может, той самой, что предопределила решение Криса остаться на космической станции и ждать — возможно, чуда…»

Дальше был увиден и по-своему осмыслен весь Тарковский. Пришло понимание, что режиссер через киноэкран «дарил зрителю-современнику все то, чем сам дорожил, что в безотрадные дни и годы наполняло и целило его беспокойную душу: светоносные рублевские лики, зимний пейзаж Брейгеля-старшего — в „Солярисе“, в момент невесомости, он вдруг начинает звучать, полниться карканием ворон, смутным гулом старого городка, а в „Зеркале“ из ожившегопейзажа, брейгелевского, но щемящее русского, выходит герой картины — светлоголовый мальчик».

Он вбирает в себя «негромкие стихи своего отца и чудную одухотворяющую музыку Баха, Скарлатти, Вивальди, Генделя… И, наконец, самое сокровенное — красу родной земли, повторяющиеся бесконечно и всякий раз неповторимые щедрые летние ливни, утренние туманы в речных поймах, вечную игру солнца и облаков, ветра и зеленой листвы…»

В повести «На семи ветрах» рассказывается о приезде А. Тарковского в октябре 1976 года в Иваново. О встрече режиссера с ивановской публикой. Эту встречу довелось вести именно Александру Малышеву. Затем последовал просмотр фильма «Зеркало». До конца своих дней он хранил как реликвию номер журнала «Искусство кино», в котором на титульной странице киносценария «Андрей Рублев» выведено: «Милому Александру Васильевичу — за доброту. 17 окт. 76.».

Так случилось, что и мне, автору этой книги, довелось быть на той встрече и на том просмотре, а позже общаться с Андреем Арсеньевичем в «неформальной», домашней обстановке. Думаю, что здесь не будут лишними свидетельства еще одного ивановца, бывшего свидетелем легендарного приезда Тарковского в наш город.

К этому времени «интеллектуальное Иваново» уже сумело встретиться с полуопальными шестидесятниками. Был в городе Евтушенко, приезжали Окуджава и Эрнст Неизвестный…

Тарковский, казалось, должен был закономерно вписаться в этот ряд, но почему-то, по крайней мере для меня, не вписывался. Почему? Наверное, из-за «Рублева».

Этот фильм был воспринят мной как творение, созданное неким духовным солярисом, сокрытым до поры до времени в нашем культурном подсознании. Будто бы однажды мы очнулись после глубокого полуобморочного сна и вспомнили главное… Идет дождь… Пляшет в каком-то сарае скоморох-охальник… С диким гиканьем врываются в монастырский двор до ужаса красивые татары и увозят с собой беззащитную русскую дурочку… Когда это было? Пять веков назад? Вчера? Будет завтра?

На наших глазах происходило чудо. Обычная, заезженная киношная лента (на протяжении многих лет единственная копия в ивановском кинопрокате) смыкала времена, открывая в нас забытый, вечный ритм российского существования. Ритм, где за напряженным молчанием — крик израненной души, где в паузах (знаменитые «длинноты» Тарковского) — дождь, снег, таинственный звук языческой ночи накануне дня Ивана Купалы. И как все близко! Наша Владимиро-Суздальская Русь. То самое пространство, где жили наши предки и где живем мы, их потомки, унаследовавшие эту страшную и прекрасную Россию…

Экран переставал быть экраном. Забывалось, что у фильма есть такой-то режиссер, что, как всякий фильм, «Андрей Рублев» рождался в неимоверных производственных муках. Тарковский — это было прежде всего имя русской Атлантиды, всплывающей из собственной генной памяти.

Но наступил день, когда слух о приезде Андрея Тарковского стал неопровержимой достоверностью.

Тарковского в Иваново пригласил Евгений Кузнецов, ныне известный тележурналист, в ту пору отчаянно смелый деятель областного кинопроката.

Вспоминаю первые отклики на приезд Андрея Арсеньевича в наш город. Говорили, что приехал очень нервный. До этого был в Горьком. Разругался с тамошним начальством. Не исключено подобное и в Иванове. Сверху приказано: о приезде режиссера — ни одной строки в газете, ни слова на радио… Но вот что интересно: на просмотр фильма «Зеркало», привезенного Тарковским в Иваново, шли не только интеллектуалы, хорошо знакомые с его творчеством, но и «запретители» самых разных уровней, которые так или иначе хотели отметиться в предстоящем элитарном бомонде.

Зрелище было забавно абсурдистское. Особенно после просмотра. Растерянность. Вытянутые напряженные лица. На них читалось примерно следующее: «Неужели из-за этой галиматьи стоило собираться всем городом… Ну, если бы там какой-нибудь выпад против советской власти… Или „клубничка“ какая-нибудь…»

В повесть А. Малышева «Свеча на семи ветрах» включен весьма характерный кадрик, повествующий о реакции на «Зеркало»: «В длинной очереди у гардероба я оказался рядом с представительным плотным мужчиной, у которого розовость лица, лба особенно, сочеталась с так называемой „благородной“ голубоватой сединой. Вид у него был слегка обиженный. Он вопросительно поглядывал вокруг. Взгляд его задержался на мне. Помедлив, может, прикинув, стоит со мной говорить или нет, он неуверенно спросил:

— Скажите, вы что-нибудь поняли?

— Думаю, да. Но все-таки стоит посмотреть еще раз…

— Ну, вот, вы не очень уверены. Я ничего не понял. Ну, согласитесь, бессмыслица какая-то. Птица садится на голову мальчишке. Этот… отец, что ли, умирает или болеет, а в руке у него обгадившийся воробей… Я из общества „Знание“, много лет в нем работаю, и я не понимаю! Кому же тогда это адресовано?»

Конечно, не прост кинематографический язык Тарковского, и для того, чтобы понять его, нужно интеллектуальное, душевное напряжение. Оно-то и отсутствовало у ревнителей общества «Знания». Но, к счастью, на том просмотре были и такие зрители, которые почувствовали свою сопричастность к художественному миру Тарковского. Его бездонность не только не отпугнула, но заставила искать, открывать в себе что-то новое, неизвестное ранее. Запомнилось, как на встрече на вопрос «кто ваш зритель?»

Андрей Арсеньевич вспомнил о «простой» женщине, уборщице, кажется, которая, посмотрев «Зеркало», сказала: «Я, наверное, ничего не поняла в этом кино, но вот поглядела и всю жизнь свою припомнила». Тарковский, лукаво улыбаясь, комментировал отзыв «простой» женщины так: «Это и есть мой настоящий зритель. Все поняла».