Приведем одну из многих картинок, подтверждающих это: «В цехе было без перемен, разве что несколько рассыпчато, вразнобой, несобранно хлопали сегодня ремни и батаны, стучали погонялки и челноки; лишь иногда на минуту удары их совпадали, и тогда шум цеха мгновенно нарастал, наливался силой, а потом опять падал, разваливался на отдельные звуки… Пахло, как обычно, прелой резиной муфт, мелкой хлопковой пылью и пóтом, женским пóтом, которым пропиталась вся фабрика — от воздуховодов до подвалов» («Ночная смена»). И этот серо-потный колорит в показе фабрики сочетается у А. Малышева с лиризмом, с ностальгией по тому времени, когда он, автор, сам был частичкой фабричного мира. Фабрика для него не просто производство, но, прежде всего, люди, неотделимые от этих стен, звуков, запахов. Родные до боли люди, не переставшие быть людьми в самое трудное для них время.
«Мы — дети доброты, — пишет автор „Ночной смены“. — Мы идем по жизни… с мерой доброты, унаследованной от одиноких матерей, и этой мерой поверяем всех и себя, себято прежде всего…» Материнский дух — вот главное в малышевской фабрике. А в нем, этом духе, природная органика жизни, тот самый инстинкт добра, который живет в героинях Малышева.
Фабрика в его творчестве не враг деревни, а ее своеобразное порождение. «В нашем краю, — писал Малышев в своей последней повести „Оловянное кольцо“, — именно деревни поднимали из себя фабрики. Они, эти оскудевшие в конце прошлого века, сотрясаемые недородами и голодными зимами деревни, зануждались в подспорье, в постоянном заработке, и подспорьем этим стали фабрики». В этой же повести писатель находит удивительное сравнение, характеризующее близость деревни и фабрики: «Мы сберегались под боком фабрики, как тот теленок возле русской печки».
Безусловно, творчество Малышева во многом пересекается с так называемой «деревенской» прозой. Кстати сказать, влияние этой прозы в ивановской литературе в середине XX века дает знать о себе не только у Малышева, но и у ряда других писателей. Например, в прозе Владимира Мазурина, который не устает писать о трагической судьбе деревни, где он родился, недобрым словом поминая сталинскую коллективизацию, хрущевское укрупнение колхозов, всевозможных начальников, ставших для деревенских жителей хуже колорадских жуков. Пытается Мазурин показать в своих повестях и рассказах и не до конца вытравленную нравственность русской деревни (см. книги «Вина Вячеслава Забалуева», «Тоска по Суздалю» и др.). В мазуринском творчестве так или иначе отзываются художественные открытия В. Белова, В. Распутина, Ф. Абрамова. Но, к сожалению, беллетристика ивановского писателя часто воспринимается как нечто вторичное. А. Малышев, учитывая опыт тех же писателей, остается самим собой. И здесь нельзя не вспомнить одно из лучших его произведений. Речь идет о «Повествовании о реке», носящем подзаголовок — «книга в защиту Волги». В этой повести, близкой в жанровом отношении к «Царь-рыбе» В. Астафьева, рассказывается о бедах, связанных с «ивановской» частью Волги и реках, впадающих в нее. Экологические проблемы неотделимы в «Повествовании» от проблем нравственных. Эпическое начало переплетается с лирико-публицистическим, философским.
Связь «Повествования о реке» с «фабричными» рассказами и повестями особенно четко прослеживается там, где автор говорит о материнском начале великой реки. Волга издавна приобщала людей «к большому, неизбывному, как ток самой жизни». И даже теперь, когда, по словам писателя, «мы ее тратим, как азартные картежники наследство, загрязняем всячески, грабим, а она, точно любящая мать нерадивых, беспутных сыновей, все дарит и дарит нас своей неизъяснимой лаской».
Река в «Повествовании» показана живым, страдающим существом, которое пытается очистить самое себя от разного рода грязи, стремясь вернуть ту красоту, которую автору удалось увидеть в детстве и о которой он с такой любовью рассказал в главе «Дивное плесо»: «Ах, какие колдовские ночи задавала для нас Волга, какие сказки нашептывала нам между зорями, набегая на оглаженный мокрый песок и обточенную гальку! Душу томило близкое диво это, глаза не хотели закрываться, а сны были глубоки, легки, волшебны». Но утрачен мир детства, и утрачено «дивное плесо».
Волга — кормилица и поилица. Волга — заступница. Волга — страдалица. Все эти грани центрального образа книги «Повествование о реке» ведут к сложной разветвленности сюжета, обусловливают внутренний подтекст произведения. Показателен в этом плане переход авторского рассказа о Волге к рассказу о судьбах малых рек, впадающих в нее. А. Малышев всерьез обеспокоен нашим невниманием к какой-нибудь речушке Шаче, потому что большое не может существовать без малого. Здесь, как и на многих других страницах книги, возникает сокровенный мотив родины, которая начинается с этой речки, с этого леса, с этих людей и кончается безмерностью географического, исторического, духовного пространства. «Дума о Волге, — утверждает автор „Повествования“, — неизбежно дума о родном скромном крае, прильнувшем к ней, насквозь пронизанном синими волжскими притоками. Поэт Владимир Жуков, сын земли этой, однажды назвал ее „обескровленной землей“. Людям моего поколения привычно другое словосочетание — „земля, политая кровью“, но относилось оно к тем краям и областям, где шли бои, где свирепствовали захватчики. На земле ивановской не рвались снаряды врага, не урчали „тигры“ и „пантеры“, не гуляли каратели, сжигая деревни из огнеметов.
Почему же — обескровленная? Чем больше углублялся я в смысл этого слова, тем больше припоминалось мне. И вспомнил я о знаменитом пополнении текстильщиков, что собрано было на земле этой и влилось в Чапаевскую дивизию. Наконец, уже и мне памятное, бывшее при мне, — тяжелые годы Великой Отечественной войны. Верно, на моей земле ее не было, но войне народной, войне священной отдала она все свои лучшие силы, свою молодость. <…> С той поры многие, прежде мужские профессии стали на наших фабриках сугубо женскими, с той поры и поныне страдает эта земля истощением силы мужской; с той поры обрела несладкую славу „области невест“, „бабьего царства“ <…> Год за годом пустели деревни, села, городки наши, зато полнились большие города вокруг. Верно, обезлюдевшая, источенная, обескровленная в самоотверженности своей, надорвавшаяся земля. Пора и о ней позаботиться, и ей дать новые силы, новую жизнь, чтобы и впредь была она щедра». Эти слова одновременно и гимн «малой родине», и реквием по ней.
Книга «Повествование о реке» в ее окончательном варианте была закончена в 1989 году, хотя уже в 1979 году журнальный вариант был напечатан в журнале «Волга» (№ 2, № 8). Сама же книга увидела свет лишь в 1996 году. В этот момент автору было не до гимнов. Жить Александру Васильевичу Малышеву оставалось три года.
Как и многие, он на первых порах поверил в «перестройку», надеясь, что она принесет ожидаемые перемены. Хотелось верить в нравственно-культурный прогресс, в улучшение жизни простых людей. Но скоро эта вера исчезла, «как сон, как утренний туман», и писатель с все нарастающим ужасом наблюдал за окончательным развалом любимого им мира. Остановились фабрика, ширится безработица. Начинает править бал «массовая» литература, приобретающая все более сатанинский характер.
Новые произведения пишутся у таких писателей, как Малышев, как правило, в стол, с расчетом на вечное русское «авось». А пишутся вещи тяжелые, «черные», вроде повести «На кресте», где «квартирные» бандиты убивают старого интеллигента, разочаровавшегося в перестроечной действительности. Горька исповедально-лирическая повесть А. Малышева «Оловянное кольцо», напечатанная в ивановском альманахе «Откровении» за год до смерти автора.
Через всю повесть проходит мотив прощания с тем, что писатель любил, во что верил. И, как во многих других произведениях А. Малышева, здесь возникает видение матери. Грустное видение. Автор вспоминает о похоронах самого близкого человека, которого он потерял в 1990 году. Уход матери воспринимается как начало общей катастрофы. «Стоя над свежей могилой, в которую опустился гроб с моей мамой, единственно близкой мне на земле, я еще не знал, что вместе с ней хороню то честное, достойное, обеспеченное будущее, которое сулили нам чуть ли не вседневно и на которое она потратила всю свою жизнь. Не ей — мне выпало под старость испить эту горькую чашу».
