«Трата сердца, нервов и лучших чувств, — писал Лебедев в письме от 22 ноября 1937 года, — не проходит бесполезно, а истинное счастье, по-моему, не в семье и не в личном уюте, а в неустанном выковывании в себе тех качеств, которые имеют и имели большие люди на нашей земле»[298].

А в другом письме, написанном накануне Великой Отечественной войны, Лебедев говорит матери о своем желании: «высушить свою душу так, чтобы осталась в ней любовь к тебе, родине и службе…»[299].

Такого рода риторизм можно встретить и у Майорова. В стихотворении «Тебе» читаем:

И здесь то же: сначала атака, стихи и только потом ты.

Однако не будем забывать о том, что все эти декларации принадлежат совсем молодым людям, которые просто в силу своего возраста склонны были схематизировать жизнь.

К счастью, высушить душу они не могли. Внутреннее богатство личности во всей ее сложной противоречивости определяло их глубинное жизнетворческое поведение.

Как ни стремился А. Лебедев декларировать свой мужской ригоризм, но освободиться от власти личных чувств он не мог. Об этом убедительно говорится в книге Л. Щасной «Неоплатимый счет». В частности, мы встречаемся с такой психологической характеристикой поэта: «Он выстраивал себя сознательно и все пытался душой дорасти до тела.

Мальчик был очень похож на настоящего мужчину: он курил трубку и скупо цедил слова; был физически очень крепок. Но сердцевина его души оставалась мягкой! Внутри он был не железный и не бронзовый, а — очень уязвимый, подверженный сомнениям, ласковый, нежный и постоянно нуждающийся в сочувствии женщины. Рисунок блестяще усвоенной роли далеко не всегда совпадал с реальной жизнью реального Алексея Лебедева. Мужчина продолжал оставаться мальчиком с тревожной душой. Похоже, что при внешней уверенности в себе он постоянно сомневался в чем-то, словно боялся поступить не так, как должно. Алик (домашнее имя Лебедева — Л. Т.) до конца не мог преодолеть потребности доверять свои душевные переживания, сердечные тайны; и даже как будто постоянно отчитывался перед ней, „Черной Жемчужиной“ его жизни»[300].

И снова так или иначе нам приходится приоткрывать начальные, ивановские страницы жизни «фронтовиков», так как именно здесь, в этом фабричном городе, скрывались многие самые сокровенные тайны их личного существования. Для Н. Майорова Иваново навсегда осталось городом первой любви, и ему никогда не дано было забыть Московскую улицу, связанной с этим его душевным потрясением:

(«Апрель»)

Именно в Иванове (и это кажется на первый взгляд странным) Майоров открыл «языческую» почву для своих стихов, где человек предстает вписанным в природу всеми своими клеточками:

(«Август»)

Своеобразным авторским комментарием к этим стихам может служить письмо, написанное Н. Майоровым Ирине Пташниковой в Иванове во время летних каникул 1940 года: «…Спим с Костей (Константин Титов — земляк, ближайший друг Н. Майорова — Л. Т.) у него в саду под яблонями. Прежде чем лечь, идем есть смородину и малину. Возвращаемся сырые — роса. На свежем воздухе спать замечательно: смотришь в ночное небо, протянешь руку — целая горсть холодной, влажной листвы; кругом — ползет, шевелится, и кажется, что дышит „свирепая зелень“, бьющая из всех расселин и пор сухой земли. И впрямь слышно, „как мир произрастает“! Изредка на одеяло заползает какой-нибудь жучишко. Просыпаемся от солнца, которое, проникая сквозь ветви, будит нас и заставляет жмуриться… Вот она — жизнь. Как сказал Велимир Хлебников:

Показательны стихотворные цитаты в этом письме: кроме Хлебникова, здесь цитируется стихотворение Э. Багрицкого «Весна» («И вот из коряг, / Из камней, из расселин / Пошла в наступленье /Свирепая зелень»). И здесь же автоцитата из вышеуказанного стихотворения «Август»: «И слышу я, как мир произрастает / Из первозданной матери — воды». В связи с этим цитированием стоит вспомнить меткое наблюдение Л. Аннинского о молодых поэтах предвоенной поры: «…В той книжной сокровищнице, из которой черпали они вдохновение, три имени овеяны особой любовью: Маяковский, Багрицкий, Хлебников. Это значит: трибунная мощь слова, плюс его языческая сочность, плюс его артистическая утонченность. То самое сочетание напора и изящества, которое годы спустя — целую войну спустя! — дало у их поэтических соратников <…> уникальное сочетание „барокко и реализма“, мощной символики и „грубой“ реальности деталей»[302]. К выстроенному критиком поэтическому ряду, имея в виду именно Н. Майорова, надо бы добавить еще одно имя: Павла Васильева с его потрясающим природно-чувственным напором. Не забудем, как однажды в полемическом запале, отвергая обвинения в излишней натуралистичности его стихов, Майоров воскликнул: «Я чувствую так, как чувствует здоровый человек со всеми его инстинктами<…> Я хочу идти от природы…»[303].

А теперь о Лебедеве. Как бы он ни представлял себя «заводским парнем» из революционного города, его родословная (по материнской линии — дворянские корни, по отцовской — священнические) так или иначе давала о себе знать. Иваново было для него во многом сакральным местом, с которым связывались потаенные стороны его душевной жизни. Здесь жила горячо любимая, обожаемая им мать — Людмила Владимировна. С ней он мог говорить о самом сокровенном. С Ивановом была связана трагедия лебедевской семьи, разыгравшаяся в 1938 году: арест главы семейства — Алексея Алексеевича Лебедева. Этот глубоко порядочный человек, служивший юрисконсультантом на фабрике НИМ, был объявлен «врагом народа», пособником фашистов и расстрелян.

Сын не отрекся от отца, узнав о происшедшем. «Несмотря на все, — писал Алексей брату Юрию в июне 1941 года, — мы с тобой сыновья честного человека…»[304].

После ареста отца Иваново стало представляться Лебедеву городом опасным для дорогих ему людей. Он строит планы, связанные с отъездом из Иванова матери, брата[305]. Но, с другой стороны, Лебедев навсегда остался благодарным Иванову за то, что оно подарило ему встречу с женщиной, которую он называл своей Беатриче, — с Марией Львовной Феддер.

Они познакомились в начале 1930-х годов в Доме инженерно-технических работников (ДИТР) на улице Батурина, бывшем в то время одним из центров культурной жизни Иванова. М. Феддер в беседе с автором книги «Неоплатимый счет» так вспоминала о своих первых встречах с юным Лебедевым, с Аликом, «кубиком» (домашние имена Алексея): «Мой отец, мачеха, два брата бывали здесь с большим удовольствием. Алик Лебедев влился в нашу компанию через братьев Филипповых. Он был такой милый, застенчивый, правда, чтобы скрыть свою неловкость, иногда напускал на себя, не очень умело, браваду. Он бывал и у нас дома. Мы жили в двухэтажном деревянном особняке. В нижней комнате стоял рояль. В доме всегда было полно молодежи, смеха, музыки. Мы все увлекались спортом. Я любила лыжи, плавание. Алик был прекрасным спортсменом. Очень сильный, широкоплечий, с великолепно развитым торсом (он ведь и боксом занимался), Алик всегда оставлял ощущение физического и душевного здоровья. И, конечно, мне льстило, что этот начитанный, интеллигентный юноша влюблен в меня. Поклонников было много, и я не сразу оценила его незаурядность. Потом он уехал служить в Ленинград… И началась переписка, которая длилась семь лет и год от года становилась красивей и содержательней»[306]. О чем же были его письма?