— Какая нежность! — сказал он, когда я читал:

Нежность, смирение перед земной красотой, в которой отразилось высшее начало, — все это было в Есенине, но не было той душевной ровности, которая утверждала бы «нежные» чувства в качестве доминанты его творчества. Многоликость есенинского героя, резкие перепады его настроения, явный эпатаж автора «Москвы кабацкой», вплоть до кощунственного глумления над той же «нежностью» разводили Семеновского с Есениным. Ивановскому поэту претила имажинистская нота в есенинской поэзии. Но тот же Семеновский готов был простить все «диссонансы» своему давнему приятелю за его гениальное «Не жалею, не зову, не плачу…», где в полной мере обозначился светлый лик музы Есенина.

О том, как непросты были отношения этих двух поэтов, говорится в стихотворении Семеновского «Прощай» — отклике на смерть Есенина:

В процитированных строфах, между прочим, ощутима горечь давнего расставания с Есениным, который в свое время (1915 год) принял решение покинуть московских друзей и уехать в Петроград. Уехать, как сказано в воспоминаниях Семеновского, «предчувствуя свой будущий успех», но вместе с тем вольно или невольно изменяя «сладкому истоку». Известно, что Есенин усиленно звал с собой в Петроград и Семеновского, но тот предпочел свой путь[231]. Путь верности первоначальному поэтическому чувствованию мира.

А. Блок, рецензируя поэтическую рукопись Семеновского, находил в ней следы близости к Н. Клюеву, и это не нравилось рецензенту. Особенное раздражение вызвали у Блока следующие стихотворные строки: «Телега — ржавая краюха — // Увязла в медовой раствор». В такого рода стихах Блок находил претивший ему «тяжелый русский дух, нечем дышать, и нельзя летать»[232]. Но тот же Блок в той же рецензии по существу говорит и о преодолении этого духа в стихах о Богоматери, о русских святых в цикле «Иконостас».

Процитировав эти строки о Божьей матери, Блок пишет: «Это по-настоящему сказано»[233]. А в заключительной части блоковской рецензии читаем: «Много рассеяно в этих стихах признаков живого дарования; многое поется, — видно, что многое и рождается из напева; рифма зовет рифму, иногда — новую, свою»[234].

То, что Блок называет напевом, относится не столько к внешней, формальной стороне поэзии Семеновского, сколько к ее внутренней сущности. В. Ходасевич, отзываясь на книгу «Благовещание» (1922), подчеркивал, что несомненным достоинством стихов Семеновского является «певучесть: то, что не дается никакой учебой»[235]. В «напеве», «певучести» Семеновского скрывалось то, что позднее М. Петровых обозначила как «обаяние скромности, сдержанности, душевного целомудрия»[236]. Как бы вторя М. Петровых, Ю. Терапиано писал в газете «Русская мысль» (Париж, 1968, 23 мая) о «прирожденной духовности», «способности чувствовать … внутреннее „лицо“ жизни и человека даже тогда, когда поэт намеренно не стремится к этому».

Из новокрестьянских поэтов наиболее близок был Семеновскому Сергей Клычков. «Я совершенно не согласен с Вами, — писал Дмитрий Николаевич Горькому, — что Клычков — не поэт. По-моему, это очень своеобразный и сильный талант в ряду современных поэтов, хотя, может быть, не первый между ними»[237]. А в начале тридцатых годов в письме самому Клычкову ивановец открыто признавался: «Я всегда любил тебя — человека, а ты — поэт — для меня с юности — туманная и прекрасная сказка»[238].

Напомним, что именно Клычков напутствовал молодого Семеновского словами, которые были так созвучны песенной природе обоих поэтов: «Ходите, ходите по миру с широко отрытыми глазами, мир входит Вам теперь в душу, и над Вашей уносящейся, заходящей юностью загораются звезды и всплывает волшебный месяц недолгих очарований, пойте о них, пойте, пока есть голос, пока не набежали тучи, ибо еще большее счастье — песня»[239].

И Клычков, и Семеновский входили в поэзию «очарованными странниками». И тот, и другой, в отличие от Клюева, да и Есенина тоже, были приверженцами «тихой» лирики. К обоим можно отнести следующие наблюдения исследователя поэзии Клычкова: здесь «христианская кротость сочеталась с фольклорной, языческой образностью, ортодоксальные православные мотивы уступали место мотивам пантеистическим…», «поэтика <…> по-пушкински проста, образ строг, язык прозрачен»[240].

И все-таки, несмотря на внутреннюю близость с клычковским творчеством, Семеновский ищет своих путей в поэзии. Россия в его стихах выходит за пределы определенного крестьянского мифа, составляющего сердцевину творчества Клычкова. Семеновский в большей степени был нацелен на выражение общенародных настроений, где крестьянин и пролетарий, человек, представляющий самые разные слои российского народонаселения, слышит благую весть о преображении мира. По крайней мере, так можно истолковать основной пафос первых поэтических книг Семеновского «Благовещание» и «Под голубым покровом», вышедших в Иваново-Вознесенске в 1922 году.

Эти книги давно уже стали библиографической редкостью, и критики, пишущие о Семеновском, предпочитают цитировать его ранние стихи по более поздним изданиям, где мы имеем дело часто с новыми вариантами стихов. Окончательные тексты могут быть совершенней, но порой из них уходит тот особый аромат времени, который присущ первым сборникам Семеновского. Уходит то, что можно назвать соборным началом в тогдашней его поэзии.

Лирический герой «Благовещания» живет благостно-радостным чувством сопричастности к чуду возрождения светлого лика земли и благодарного ей человека. Революция для поэта — это миг, когда небо сходит на земные долы, когда наконец-то поэт открыто может заявить о своем призвании: