На ивановском „Парнасе“ встретились деревенские парни, кухаркины дети, бывшие солдаты, старые и молодые рабочие. Собираясь в нетопленной комнате, поэты грелись кипятком с сахарином, читали стихи. В стихах было немало сора, но попадались и крупинки золота»[178].

В статье «Песни северного рабочего края» (1921), и по сей день остающейся лучшей критической работой о поэзии ивановцев 20-х годов, Воронский подчеркивал, что их творчество представляет «подлинный рабоче-крестьянский демос». «Это, — писал критик, — большой поэтический выводок, вскормленный полями, рабочей околицей и гулом фабрик. Факт примечательный, о котором нужно знать всей мыслящей Советской России.

Он свидетельствует еще раз, что в нашем народе, в недрах его таятся большие духовные богатства и что не напрасны наши надежды, что на смену литературе старых господствовавших классов трудящиеся смогут выдвинуть своих поэтов, романистов, художников»[179]. И далее Воронский, обращаясь к творчеству отдельных ивановских поэтов, пишет об особой романтичекой ноте поэтического творчества ивановцев: «В полевых песнях Артамонова, в молитвах-песнопениях Семеновского, в мужицких думах Семина, в стихах Сумарокова и других — боль человеческой души, отравленной городом, оторванной от лесов, приволья степей, тоска искривленного человека по жизни, где нужны не только бетон и сталь, но и цветы, много воздуха, неба, вольного ветра. В этой тяге, в этой тоске и жажде есть своя правда»[180].

Воронский, и это очень важно, не выпрямлял поэзию ивановцев, не подтягивал ее к какому-то определенному идеологическому догмату. Для него была важна творческая «самость» ивановцев. «Птенцы гнезда Воронского» отвечали за все это своему лидеру душевной признательностью.

Таким предстает Воронский в стихотворном портрете И. Жижина.

Об органике творческого климата, царившего в литературном объединении, возникшем при Воронском, говорят воспоминания членов «кружка настоящих пролетарских поэтов». Приведем отрывок из очерка С. Селянина, где изображено одно из заседаний рабкраевского литературного вторника: «На улице метель, жгучий мороз, а в редакции — жгучие споры об имажинизме.

Встряхивая волосами, горячится Иван Жижин, невозмутимо сидит и слегка улыбается Дм. Семеновский, самоуверенно доказывает что-то Тимонин (А. Сосновский), запальчиво и веско возражает жизнелюб Авенир Ноздрин, ехидничает Анна Баркова. А в стороне, в уголке огромного белого дивана, кто-то уже вносит в блокнот для завтрашнего газетного отчета о вечере.

Позднее каждый литературный вторник посвящался произведениям одного ивановского поэта. Он читал свои стихи по рукописи, приготовившись к беспристрастной, но суровой критике. Иногда во время обмена мнениями среди собравшихся путешествовал „Пустослов“ — редакционный журнал ехидной сатиры и юмора. Наспех рисовались в нем словесные и художественные карикатуры участников вечера. Почти никто не мог избежать „Пустослова“»[181].

Но о «Пустослове» надо сказать особо.

Рукописный юмористическо-сатирический журнал «Пустослов»[182], выпускаемый в 20-е годы журналистами «Рабочего края», как бы сейчас сказали, на правах самиздата, имеет судьбу легендарную. По нашим данным, было выпущено три номера «Пустослова». Первый — в 1921 году. Второй, предположительно, — в 1925. Третий — в 1926–1927-х годах. В середине 30-х годов, в разгар массовых репрессий, о «Пустослове» приказано было забыть. Только в конце 1980-х годов о нем снова вспомнили. И как! В апреле 1989 года в Ивановском государственном университете произошла торжественная акция передачи «Пустослова» (1926–1927) из стен местного КГБ в университетский местный музей. Оказывается, этот выпуск «Пустослова» фигурировал в качестве «вещдока» в следственном деле бывшего редактора «Рабочего края» Т. Н. Лешукова, острого журналиста и страстного коллекционера, арестованного в 1949 году. Укрывательство «контрреволюционного» «Пустослова» был одним из пунктов обвинения строптивого редактора.

Итак, один из «Пустословов» был арестован. Через пять лет после выхода на волю этого журнала объявился и первый «Пустослов». Его передал в тот же литературный музей С. А. Селянин. Семьдесят четыре года он находился в доме Сергея Алексеевича. И вот наконец-то вышел из подполья. До сих пор неизвестно местонахождение промежуточного «Пустослова».

Что сделало «Пустослов» опальным журналом? В первую очередь, сам вольный дух его, личностная раскованность журналистов-литераторов «Рабочего края», поощряемая А. К. Воронским и следующими за ним редакторами: В. А. Смирновым, В. Н. Павловым, М. З. Мануильским[183]. Впрочем, одно упоминание имени «троцкиста» Воронского на страницах «Пустослова» уже само по себе было криминалом.

«Домашняя книга» журналистов «Рабочего края» противоречит представлениям о политической ангажированности поэтов, входивших в кружок «настоящих пролетарских поэтов». Показательно в этом плане предисловие к первому номеру «Пустослова», написанное в то время, когда происходил поиск названия журнала: «Эту книгу без названия можно назвать по-разному: „Наше копыто“, „Чертополох“, „Книга-раздвига“, „Книга на цепи“, „Колокольня слов“ и т. д. И каждое из этих названий в некоторой степени будет ее характеризовать. Каждый уже поднимает свое копыто, целясь и думая, в кого бы ударить, каждый уже собрал кое-какие репейники чертополоха, чтобы занести сюда, в эту „Книгу на цепи“, которая потому и на цепи, что может кое-кого укусить ядом своего острословия; подобно колокольне, эта „колокольня слов“ пробудит в душе новые чувства, а сказанное здесь рассеется во мгле времени и растает, как тает после заутрени колокольный звон… Да здравствуют все цвета и оттенки, все чувства и настроения, все это равноценно, ибо все изломы души и капризы ее достойны внимания».

Редакция «Пустослова» именовала себя издательством «Шайка разбойников». Каждый из членов редакции имел свой псевдоним, соответствующий карнавальной направленности журнала: атаман — дед Ноздря (А. Ноздрин), есаул — Митя Блаженный (Д. Семеновский); бандиты: Мишель д’Артаньянов (М. Артамонов), Инесса Баркова (А. Баркова), Александр Имаженьянц (И. Жижин), Сергей Селян-Плясунский (С. Селянин), Васька Медный Кит (В. Смирнов), Ванька Куб (И. Майоров).

«Пустослов» был наполнен эпиграммами, пародиями, маленькими фельетонами, порой небезобидными в политическом отношении. Вот, например, маленький рассказик Д. Семеновского «Попугай-пропагандист». Здесь повествуется о том, как некий Волисполком в имении быв. князя Сиялова захватил в числе других вещей попугая. И через некоторое время попугай усвоил «самым великолепнейшим образом» множество популярных лозунгов, как-то:

— Не трудящийся да не ест!

— Вся власть — Советам!

— В единстве — сила!

— Смерть мировой буржуазии!

— Освобождение рабочих — дело самих рабочих!

Далее происходит следующее: «Предприимчивый Волисполком во главе с председателем Иваном Мокровым (слава тебе, честный труженик!) решил использовать попугая в агитационных целях и послал его в наиболее темные и несознательные углы Тьфутараканского уезда. Результат получился поразительный!