Через месяц Тьфутараканский укопарт насчитывал столько членов, сколько числится жителей Тьфутараканского уезда (по последней переписи)».
Рассказик Семеновского имел подзаголовок «Красная быль» и целил в «мертвый» большевизм. Он был и своего рода пародией на газетные публикации в коммунистической прессе, посвященные «нашим достижениям».
Таких язвительных материалов в «Пустослове» было немало. Причем порой не надо было и пародий, чтобы представить абсурдность того или иного явления. Следовало просто «вырезать», обвести рамочкой тот или иной текст, рисунок, и этого было достаточно для создания сатирического эффекта, который впоследствии вполне потянет на 58 статью (антисоветская пропаганда).
Например, в «Пустослове»-1926 была помещена обложка губкомовского журнала «На ленинском пути». На ней изображена кирпичная стена с зарешеченным окном, из которого протянута рука с белым платком. Сопоставление названия журнала с картинкой невольно заставляло думать о тернистости выбранного пути. А стихи местной комсомолки, помещенные здесь же, не только являли пример стихотворного графоманства, но и идиотизм самого мироощущения идейного молодняка:
Бьет новой жизненной культуры
Фонтан безоблачных дождей,
А люди — каменные горы —
Родят храбрейших столь вождей…
Но были в «Пустослове» и лирические, и лиро-патетические материалы. Посвящались они отъезду Воронского в Москву. Рабкраевцы чувствовали, что с ним кончается важный этап в развитии ивановской литературы. М. Артамонов поместил тогда на страницах «Пустослова» такие стихи:
Редеет семья трудовая,
За далью-печалью дневной
Тропинка легла золотая
К неведомой жизни иной.
Иные настанут мгновенья,
Но сердце в незнаемый час,
В минуту тревог и волненья,
Быть может, напомнит о нас.
И как не печалиться, зная,
Что врозь разошлися пути?
Страницу в историю края
Не каждый сумеет внести.
* * *
Отъезд Воронского породил в ивановской литературе то, что можно назвать «московским синдромом». Самые талантливые рабкраевцы засобирались вслед за любимым писателем в Москву, согласно одному из стихотворных опусов, написанному в дни прощания с Воронским и помещенному в конце «Пустослова-1921»:
Вот на проводах тесный собрался кружок.
А у многих ведь в сердце, как младенчик, толкается
Та же мечта и манит тот же невидимка-рожок
В Москву, где душа растет и в духоте не мается.
Москва как символ растущей души ивановцев. Как это похоже на мечтания чеховских сестер!
Они чувствовали в себе талант, творческую силу. Казалось, только бы преодолеть ограниченность провинциального существования, прорваться в столицу, где сосредоточены все культурные ценности, где ширится и полнится духовная мощь народа, и тогда…
В конце концов некоторые из ивановцев в Москву попали. Но сбылись ли их мечты? Получили ли они от Москвы то, что хотели? К сожалению, ответ напрашивается отрицательный, если подвести жизненные итоги ивановцев, переселившихся в Москву. Угасает в столице поэтическая энергия М. Артамонова. Глубоким творческим кризисом отмечено московское житье И. Жижина. В 1933 году он покончил с собой, бросившись в пролет лестницы. В этом же году в Москве была арестована Анна Баркова (затем — более двадцати лет ГУЛАГа). Трагически складывается в тридцатые годы судьба Н. П. Смирнова (1898–1978). В начале 1920-х годов, уроженец Плеса, он тесно сотрудничал с газетой «Рабочий край». В середине двадцатых живет в Москве, работает в журнале «Новый мир». Близок к группе «Перевал». В декабре 1934 года был арестован «за антисоветскую агитацию» и пробыл в лагере пять лет. Лишь в пятидесятые годы Смирнов смог вернуться к полноценной литературной работе и написать свою главную книгу о родном городе «Золотой Плес».
Часто оказывалось так: лучшее, что было написано переехавшими из Иванова в Москву писателями, относится именно к ивановской поре их жизни. Была, видимо, какая-то магия в Красном Манчестере 20-х годов, способствующая реализации творческого потенциала личности. Ярким примером становится здесь судьба Николая Ивановича Колоколова (1897–1933).
Колоколов прожил в Иванове с 1921-го по 1928 год. Уроженец Владимирской губернии (родился в селе Выползова Слободка Переславль-Залесского уезда в семье священника), Колоколов сумел многое познать в «доивановский» период жизни. Окончив Переславское духовное училище, Колоколов поступил во Владимирскую духовную семинарию, мечтая после ее окончания поступить в университет. Но семинарию не окончил: был выгнан из нее с «волчьим билетом» за участие в забастовке учащихся против начальства (та же участь постигла Д. Н. Семеновского, учившегося в той же семинарии одновременно с Колоколовым). Продолжил Николай Иванович образование в легендарном народном университете Шанявского, где подружился с Сергеем Есениным. Далее — окопы Первой мировой войны. После госпиталя возвратился в родные края. Активно занялся литературной деятельностью. В 1920 году в Москве вышла первая книга Колоколова — поэтический сборник «Стихотворения», оставшийся незамеченным критикой.
С приездом в Иваново происходит значительное событие в личной жизни Колоколова: его женой становится племянница Авенира Ноздрина — Елена Михайловна. Быстро оказывается Николай Иванович своим в местной журналистской и литературной среде. Сотрудничает с газетами «Рабочий край», «Смычка». Возглавляет литературную группу «Встреча». Здесь тесно общается с людьми, которые станут для него самыми близкими друзьями. Это, прежде всего, Дмитрий Семеновский, которого Колоколов знал еще в пору учебы в духовной семинарии. Это и Ефим Вихрев, работавший в одно время с Николаем Ивановичем в «Рабочем крае». По-родственному близок стал Колоколову Авенир Ноздрин. Главное же — в Иванове открываются лучшие стороны литературного дарования Колоколова.
Сначала он заявляет о себе как незаурядный поэт, со своим особым мироощущением, со своим поэтическим почерком. В лучших стихах Колоколова, вошедших в книгу «Земля и тело» (М., 1923), привлекает особая языческая сила. Поэт уверен, что человек был и остается частью природы и, как бы сказал Есенин, открытие в душе «узловой завязи» природного и человеческого составляет миг земного счастья.
В желтом зное — желтые пчелы.
В ульях — желтый и теплый мед.
С елей льются, желтея, смолы.
Желт песок у озерных вод.
Медом пьяным июль настоян.
Медом пахнет в тяжелой ржи.
Знойно-сладкое и густое
Плещет в русла упругих жил.
И в крови — не поют ли пчелы?
И не медом ли влажен рот?
Мед и смолы… Лучи и смолы…
Смоляной и медовый пот…
Полдень сладко туманит бредом.
Явь одета в янтарный сон.
Лето медом, медвяным светом
Наплывает со всех сторон.
Счастье, счастье мое земное!
Пить тебя — не испить до дна.
Медоносным, душистым зноем
Грудь, как улей, полна, хмельна.
Никто, пожалуй, в тогдашнем Иванове не писал таких густых природных стихов. Они напоминали читателям черного фабричного города о том, что человек — сын земли, которая готова одарить при бережном к ней отношении медом жизни. Кровь человеческая в этом стихотворении поет пчелиные песни, откликаясь на материнскую ласку природы. «О, если б навеки так было!» Но драматическая подоплека этих стихов заключается в том, что ощутить «медовое» счастье жизни можно лишь в какое-то мгновение. Это нечто идеальное, чему противится ход реальной истории, которая все больше уходит от естественной природы в сторону противоестественного человеческого существования. Об этом рассказывает роман Колоколова «Мед и кровь».
