* * *
Обратимся к творчеству Дмитрия Андреевича Фурманова (1891–1926). Трудно найти в литературе ивановского края фигуру, которая бы так соответствовала представлениям о советском писателе, взращенном Красным Манчестером. Именно Фурманов в своем романе «Чапаев» прославил «красных ткачей» как передовую силу революции, готовую всеми возможными средствами защитить молодую советскую республику. «И где их, бывало, где не встретишь: у китайской ли границы, в сибирской тайге, по степям оренбургским, на польских рубежах, на Сиваше у Перекопа, — где они не были, красные ткачи, где они кровью не полили поле боя? То-то их так берегли, то-то их так стерегли, то-то их так любили и так ненавидели: оттого им и память — как песня сложена по бескрайним равнинам советской земли.
Вот ехали на фронт и в студеных теплушках, в трескучем январском холоду учились, работали, думали, думали, думали. Потому что знали: надо быть готовыми ко всему. И надо войну вести не только штыком, но и умным, свежим словом, здоровенной головой, знанием, уменьем разом все понимать и другому так сказать, как надо»[162].
Заметим, однако, что «красные ткачи» не являлись в романе Фурманова центром изображения, а, случись это, возможно, «Чапаев» не стал бы событием в русской литературе XX века. Уж очень идеологически определенным, выпрямленным предстает изображение ивановцев в фурмановском произведении. Попытка индивидуализировать ивановские типы не привели писателя к художественной удаче. Кто сейчас помнит таких, скажем, персонажей из «Чапаева», как Лопарь и Бочкин?
Реализация авторской концепции, связанной с восприятием ивановцев как думающей части революционной современности, проявилась в открытии Фурмановым чапаевского феномена, который до сих пор остается актуальным для выявления особенностей истории «восстания масс» в России.
Похоже, для комиссара Федора Клычкова, за которым стоит сам Фурманов, нет важнее дела в пору его пребывания в Чапаевской дивизии, чем разгадать тайну самородка-комдива, ставшего легендой еще при жизни. Казалось, в конце концов, разгадал: Чапаев «полнее многих в себе воплотил сырую и геройскую массу „своих“ бойцов. В тон им пришелся своими поступками. Обладал качествами этой массы, особенно ею ценимыми и чтимыми, — личным мужеством, удалью, отвагой и решимостью. Часто этих качеств было у него не больше, а даже меньше, чем у других, но так уж умел обставить он свои поступки и так ему помогали делать свои, близкие люди, что в результате от поступков его неизменно излучался аромат богатырства и чудесности».
Но, осознав Чапаева героем «сырой и геройской массы», Фурманов-Клычков не может освободиться от какого-то гипнотического воздействия, которое оказывает личность комдива на него, коммуниста, идейного представителя ивановского пролетариата. Все дело в том, видимо, что сама натура Чапаева, как она представлена в фурмановском произведении, шире и глубже любых идеологических представлений о ней. Автора восхищает и одновременно страшит эта тайная догадка.
Чапаев в романе Фурманова — «массовый человек», ощутивший в революционное время свою значительность, обязательность своего присутствия в ходе общей жизни. Замечательно то место в романе, где Чапаев сравнивает прежнее, дореволюционное чувствование своего места жизни с нынешним: «Я, к примеру, был рядовым-то, да што мне: убьют аль не убьют, не все мне одно? Кому я, такая вошь, больно нужен оказался? <…> И вот вы заметьте, товарищ Клычков, што чем я выше поднимаюсь, тем жизнь мне дороже… Не буду с вами лукавить, прямо скажу — мнение о себе развивается такое, што вот, дескать, не клоп ты, каналья, а человек настоящий, и хочется жить по-настоящему, как следует».
Чапаев непредсказуем, как живая жизнь, что и порождает мучительную рефлексию комиссара Клычкова. «Не оставить ли на произвол судьбы эту красивую, самобытную, такую яркую фигуру, оставить совершенно нетронутой? Пусть блещет, бравирует, играет, как многоцветный камень!». Но тут же мысль эта показалась комиссару «смешной и ребяческой на фоне гигантской борьбы.
Чапаев теперь — как орел с завязанными глазами, сердце трепетное, кровь горяча, порывы чудесны и страстны, неукротимая воля, но …нет пути, он его ясно не знает, не представляет, не видит…».
Далеко не каждому комиссару, однако, приходили в голову такие «ребяческие» мысли. Многие предпочитали сразу подрезать орлу крылья. И кто знает, не погибни Чапаев, не ждала ли его участь легендарного комдива Второй Конной Армии Филиппа Миронова, начдива Думенко и других героев гражданской войны, чей жизненный полет был оборван комиссарами, почувствовавшими в них угрозу для усиливающейся большевистской диктатуры?
«Чапаев», помимо всего прочего, роман с потаенным личным сюжетом. На эту мысль наталкивают дневники Фурманова и, в частности, сравнительно недавно опубликованные записи, касающиеся сложных отношений комиссара и комдива. Фурманов, как выясняется из этих записей, ревновал свою жену Анну Никитичну (Наю), прибывшую в апреле 1919 года в Чапаевскую дивизию и снискавшую там страстное внимание со стороны Василия Ивановича. Ослепленный ревностью, Фурманов обвинил Чапаева в «подлых и низких» приемах, которые проявляются во всем, что делает Чапаев. Конфликт между Фурмановым и Чапаевым зашел так далеко, что стал предметом разбирательства в Реввоенсовете Южной группы войск, которой командовал М. В. Фрунзе. Казалось бы, потом наступило примирение, но, как говорится в книге «Неизвестный Фурманов», «интимная подоплека конфликта осталась… Это и стало причиной отзыва Фурманова из Чапаевской дивизии…»[163].
После знакомства с историей драматических отношений между Фурмановым и Чапаевым по-иному начинаешь воспринимать то, что можно назвать метазамыслом романа. Автор «Чапаева», преодолевая память о жгучей ревности, отдает должное «сопернику», открывая в нем эпохальную натуру. Это ли не победа личности художника над политическим функционером, попавшим в плен ревнивому чувству?!
Надо отдать должное П. В. Купряновскому, который еще в 1960-е годы сумел поколебать плакатное представление о Фурманове как писателе-комиссаре с непременным орденом Красного Знамени на груди. Ученый в своей монографии «Искания, борьба, творчество» (1967) открыл в авторе «Чапаева» незаурядную личность, человека, находящегося в непрестанном духовном поиске. Открытие это связано прежде всего с внимательным чтением дневников писателя, которые он начал вести с 1910 года будучи учеником Кинешемского реального училища, а затем уже не мыслил своего жизненного существования без дневникового творчества. Именно дневники Фурманова, взятые как целое, следует признать сегодня его главной книгой. Насколько далек был реальный Дмитрий Андреевич от хрестоматийного образа писателя-комиссара, созданного советской пропагандой, стало особенно ясно, когда тем же П. В. Куприяновским в 1996 году были опубликованы в книге «Неизвестный Фурманов» ранее неизвестные широкому читателю дневниковые записи, где писатель откровенно пишет о своих идейных метаниях, подвергает сомнению некоторые большевистские начинания, затрагивает интимные стороны жизни, которые дают возможность увидеть по-новому, казалось бы, уже давно известное, как это было в выше представленном случае с Чапаевым. Но здесь нужна оговорка. «Неизвестный» Фурманов в сущности своей остается человеком, который выстрадал коммунистическое мироощущение. Переделывать сегодня Фурманова из большевика в либерала в угоду «демократической» конъюнктуре — глупость. Другое дело: отделить живого писателя от бронзового памятника. Отделить от идеологических догм, в которые не укладывается замечательный писатель.
Дневники Фурманова дают представление об изначальном гуманистическом истоке его идейных исканий. В дневниковой записи от 26 июня 1910 года читаем: «Гуманизм — это направление, <…> проникнутое уважением к человеку, его потребностям, способностям, наклонностям и т. п., и т. п. Вот именно этого-то гуманизма я и придерживаюсь: я уважаю человека…» (4, 18). Причем здесь важно отметить, что дневник Фурманова запечатлел внутренние усилия личности, стремящейся преодолеть в себе то рабское, что окружало ее. Вспоминая о начале жизни в Иванове-Вознесенске, Фурманов писал: «У нас был кабак (в доме, где первоначально поселилась семья Фурмановых — Л. Т.). Ух, как противно это слово! Отвратительный запах прокопченности, пропитанности всего водкою, кажется, до сих пор еще живет — да, живет в моей памяти и заставляет содрогаться при одной мысли о возможности того обстоятельства, что и я мог бы попасть „по счастливой случайности“ в компанию этих вечных сотоварищей, собутыльников моего отца, что и я мог бы пропасть, как пропадают многие, — за компанию» (запись от 30 августа 1910 г.)[164].
