Читающий Кольцова где-то в олонецкой глубинке крестьянский парнишка приводит в умиление поэта, для которого показатель демократического прогресса состоял в культурно-нравственном росте «массового» человека. Кто знает, может быть, слушая малолетнего «мастера слова», Ноздрин вспоминал о том, как в один из первых дней забастовки ивановские рабочие, собравшись на площади перед городской управой, горячо воспринимали некрасовское стихотворение «Размышления у парадного подъезда». Читал его рабочий с фабрики Грязнова Михаил Лакин, читал «с таким удивительным мастерством и подъемом, какие только можно встретить у заправских артистов». А еще, быть может, Ноздрин, глядя на парнишку-чтеца, думал о его матери и тысячах русских женщин, чья жизнь должна повернуться к лучшему. И снова вспоминал родину, какую-нибудь старую ткачиху Петровну, которая уже не может таить в себе обиду на жизнь и, чувствуя поддержку окружающих, готова выплеснуть ее в очистительное самопожертвование:

(«Старая ткачиха»)

На смену старой Петровне (см. то же стихотворение) приходят молодые с гордой повадкой девушки, которые «еще хлеще» режут «правду-матку»… Заговорили те, кто раньше молчал. Это для Ноздрина — знак внутреннего освобождения народа.

Вернувшись после ссылки в Иваново-Вознесенск, он целиком отдается литературной, журналистской деятельности. Сотрудничает с местными журналами «Иваново-Вознесенск», «Дым», пишет стихи, статьи о театре, выступает с краеведческими заметками, спешит воплотить в жизнь завет любимого им Некрасова: «Сейте разумное, доброе, вечное…»

Достигнув пятидесятилетнего возраста, Авенир Евстигнеевич все чаще начинает задумываться об итогах прожитой жизни. Он сознает себя «старым парусом», который, однако, рано списывать в утиль. И это, как мы увидим дальше, отнюдь не поэтическое прекраснодушие, а предчувствие новых, еще более серьезных испытаний; оно продиктовало Ноздрину следующие строки из его заглавного стихотворения «Старый парус»:

Попутный ветер задул весной 1917 года. Февральскую революцию Ноздрин встретил с радостью. В созданном им сборнике «Зеленый шум» провозглашалось: «Революция наших дней все больше и больше растет и ширится <…>. Мы должны врезаться в гущу нашего народа и там кликнуть клич:

— Кто с нами, то пусть тот и идет за нами в наши студии, в наши аудитории, театры и редакции, где мы свободной и дружной семьей должны вместе мыслить, творить и молиться Богам красоты и справедливости»[116].

Весной 1917 года Ноздрин вступил в эсеровскую партию. Его имя фигурирует первым в списке эсеров, выдвинутых в учредительное собрание (газета «Иваново-Вознесенск» за 24 августа/6 сентября 1917 года). Но эсерство Ноздрина не стоит переоценивать (пребывал в этой партии не больше года). Вряд ли его привлекала определенная политическая платформа. Главное здесь — стремление к активной культурно-общественной деятельности на благо России, освободившейся от гнета самодержавия:

Показалось, что пришло время, когда воплощаются «святые мечты» молодости, идеалы восьмидесятников, уповавших на всенародное возрождение России. И Октябрьский переворот вообще-то не внес резкого диссонанса в ноздринское восприятие жизни. Он близко знал многих ивановских большевиков, некоторых из них (Фрунзе, Колотилова, Любимова) искренне уважал, а потому надеялся, что с победой Октября не будут перечеркнуты февральские надежды.

В первые годы революции Ноздрин с большим энтузиазмом работает в газете «Рабочий край» (занимает должность выпускающего газету), входит в поэтическое объединение при «Рабочем крае». Его имя часто можно увидеть на страницах местных журналов, коллективных сборников. Ноздрин — непременный участник всех крупных общественных мероприятий. В 1921 году ивановцы присвоили ему почетное звание Героя Труда. Он член губкома и ЦК Международной помощи борцам революции (МОПР). После выхода в свет поэтического сборника «Старый парус» растет его репутация как одного из основоположников пролетарской поэзии. В середине тридцатых годов его избирают членом Союза писателей СССР. Короче говоря, Ноздрин в двадцатые-тридцатые годы на виду, окружен почетом. О нем пишут стихи. Ивановский поэт С. Огурцов рисует Ноздрина в момент закладки фабрики «Красная Талка»:

Дедушка революции, закладывающий камень в основу будущего. Это ли не слава, гарантирующая спокойную старость? Но не было у Ноздрина спокойной старости, и при всей соблазнительности советского почета не мог этим удовольствоваться. Подтверждение — в дневниках. Попробуем увидеть и понять Ноздрина через этот главный документ, главный труд его жизни.

Судя по дневникам 20-х годов, Ноздрин действительно хотел поверить в правоту новой власти. Когда умер Ленин, он вписывает в дневник стихи:

Ленин — «вселенский батя», справедливый вождь русского народа. Такой миф о Ленине был по душе демократу Ноздрину. Но он не мог не видеть, что партия, возглавляемая Лениным, жестоко расправляется с оппонентами, которые еще недавно считались союзниками. С эсерами, например. В дневнике 1922 года немало страниц, где выражается растерянность, недоумение по поводу процесса над эсеровской партией. Мы читаем горькие записи о том, что страна превращается в помост с гильотиной. «Почему-то на это зрелище (процесс над эсерами — Л. Т.), — сокрушается Ноздрин, — приглашают Анатоля Франса, как будто ему, приближающемуся к восьмидесятилетнему возрасту человеку-гуманисту, нужно и необходимо это зрелище». То же недоумение сквозит в записях, где речь идет о кровавой расправе над шуйскими священниками.