Председательскую миссию Ноздрин органично совмещает с миссией летописца. «События 1905 года, — вспоминал он, — привели меня вести запись всего происходившего. Может быть, в будущем это кому-нибудь да пригодится. С этой целью я собирал в документах все, что касается этих событий, завел дневник и начал набрасывать первые стихи задуманной мной поэмы „Ткачи“»[112]. К сожалению, ноздринский архив был разорен во время черносотенного погрома в октябре 1905 года, и сегодня мы можем воспроизвести его лишь по отдельным отрывкам. От поэмы «Ткачи», по свидетельству Ноздрина, «все-таки остались не одни только воспоминания… В некоторой части она сохранилась, так как отдельные ее куски позднее приняли форму самостоятельных стихотворений, из коих и сейчас можно составить поэму-мозаику о моей жизни»[113]. Это замечание интересно для нас тем, что события 1905 года Ноздрин воспринимал как поэмно-эпическую часть своей жизни, неотделимой от общего существования. Это отражается в самом стиле его тогдашнего стихописания, где основная ставка делалась «на простоту языка, бытовую тематику, демократизацию человеческого материала». На защиту утверждения, «что художественно то, что легко запоминается»[114].

В центре поэтического рассказа о событиях 1905 года в Иваново-Вознесенске — образ массы восставших ткачей, доведенных до крайности условиями подневольного труда. Автору важно сохранить документальную подлинность описываемых событий, их особую репортажность. Отсюда хроникальность, дневниковость, введение в стихи местных подробностей, впрочем, не исключающее перехода их в определенный символический ряд. Вот как рисует Ноздрин начало забастовки ивановских ткачей:

С одной стороны, перед нами фактографически точное описание первого дня забастовки. Здесь и кочегар, последним ушедший с фабрики, и реакция на события ненавистной рабочим конторы, и выверенный бастующими их дальнейший маршрут на площадь. Но, с другой стороны, в финале стихотворения Ноздрин ненавязчиво переводит фактографию в некий социально-бытийственный план:

Человек, почувствовав себя частью свободного людского потока, становится символом земного обновления.

Ноздрин первым ввел в «ивановский текст» речку Талку как символ нового самосознания рабочего люда, противопоставив ей Уводь, ассоциирующуюся с рабской жизнью трудящихся. В отрывке из поэмы «С Уводи на Талку» читаем:

Впоследствии, в 1935 году, обобщая свои представления об ивановских событиях 1905 года, Ноздрин напишет стихотворение «Наша Талка», занимающее нынче почетное место в антологии местной поэзии:

Здесь в песенно-афористической форме представлена суть ноздринского понимания Первого Совета: то, что казалось «малоречьем», на самом деле таит глубину, под «неказистым» покровом скрывается живая душа.

Обратившись к теме родного города, Ноздрин был далек от символистской мифологизации, свойственной, например, урбанистической части поэзии Брюсова. Не похож Иваново-Вознесенск в ноздринском изображении на демонического царя вселенной, несущего угрозу человечеству. Но и в нарождающийся пролеткультовский миф, согласно которому из фабрично-заводского, городского мира вырастает железный человек, «рабочая» поэзия Ноздрина тоже не вписывается. Автору «Ткачей» был чужд дух пролетарского сектантства, и он склонен был видеть Иваново-Вознесенск как узел противоречий русской истории, где исконное природно-деревенское начало отнюдь не подлежит искоренению во имя грядущей победы пролетариата. Потому и не поддался Ноздрин на уговоры теоретиков пролетарского искусства, в частности, В. М. Шулятикова, порвать с традициями классической литературы и заняться сотворением особой пролетарской поэзии. Однажды (дело происходило в 1906 году в Москве, куда Ноздрин вынужден был уехать после окончания стачки) Шулятиков задал ивановцу «внушительную трепку» за то, что тот в споре с ним защищал «непотухающую силу» Тургенева. «Против Тургенева он (Шулятиков — Л. Т.), — вспоминал Ноздрин, — выдвинул поэтессу Аду Негри, познакомил меня со своими переводами из нее. Поэзию Ады Негри о труде и трудящихся он считал началом новой литературы…»[115]. Почувствовав на миг удовлетворение от такого лестного сопоставления с пролетарски настроенной итальянской поэтессой, Ноздрин остался верен «непотухающей силе» Тургенева, общедемократическим заветам русской литературы с ее устремленностью к красоте природного мира, вниманием к душевному миру простых людей, независимо от того, живут они в городе или в деревне.

Общедемократический характер поэзии Ноздрина отчетливо проявился в его стихах, написанных в северной ссылке (1907–1909 гг.) и сразу после нее. Здесь, как и в стихах 1905 года, мы встречаемся со своеобразной поэтической хроникой жизни сосланных на поселение революционеров, среди которых находится и сам автор. Но, помимо этого, в «северных» стихах в большей мере, чем раньше, присутствует желание запечатлеть отдельную, неповторимую человеческую судьбу. Усиливается лирическое звучание. Все осязаемей становится образ самого автора, человека много повидавшего, много передумавшего, но не утратившего доверия к добру и красоте, верящего в будущее своего народа. Это особенно ощутимо в таких стихах, как «У проруби», естественно продолжающих кольцовско-некрасовскую линию русской поэзии: