Но под угрозой поголовного уничтожения находилось подавляющее большинство и остальных военнопленных. Число погибших и умерших в плену (3,3 млн чел., согласно К.Штрайту) достаточно красноречиво: если у несоветских военнопленных смертность в плену колебалась вокруг 3–5 %, то у советских военнопленных она составляла 58 %. Всего этого вполне достаточно для того, чтобы квалифицировать их как особую категорию жертв национал-социалистических преследований, правомочную на получение компенсации. Фактически так же – как специфическую группу, являющуюся объектом национал-социалистических преследований – бывших советских военнопленных квалифицировал и Нюрнбергский трибунал.

При распределении выплат по линии немецкого «гуманитарного урегулирования» в середине 1990-х гг. как «пособники»-остарбайтеры, так и «предатели»-военнопленные получили по очередной пощечине: первые – лишь частичным признанием своих прав, вторые – их полным непризнанием. Практически то же самое повторилось и сейчас, на рубеже столетий, когда на кону оказались не гуманитарные жесты, а собственно компенсации (к сожалению, только для тех, кто до этого момента дожил). Уже в который раз подверглись они очередной гражданской дискриминации.

Хочу напомнить. Десятилетиями не только немецкие промышленники, но и немецкое государство – и даже отдельные немецкие ученые-историки! – держали круговую оборону против реальных и предполагаемых притязаний тех принудительных рабочих из Восточной Европы, чей труд нацисты так хорошо эксплуатировали в годы войны. В ход шли надуманные аргументы о погашенности и «закрытости» этого вопроса, во-первых, ходом репарационного урегулирования и, во-вторых, неприсоединением восточноевропейских стран к Лондонскому соглашению о долгах.

Эти риторические аргументы выслушивались и принимались советской дипломатией если не с почтением, то с пониманием. Защищать коллективные интересы людей, угнанных в Германию и именно за это дискриминированных в самом СССР, было бы даже как-то странно, да и историко-юридической стороной вопроса, а, следовательно, и аргументацией защиты никто у нас не владел, так что немецкие антикомпенсационные тезисы никто и ни разу всерьез, по-деловому не оспорил.

Об историко-юридическом блефе с немецкой стороны, который на самом деле стоял за этими тезисами, говорит та исключительная легкость, с которой эти «тезисы» были преодолены в ходе переговоров с адвокатами жертв принудительного труда, проживавших, однако, не в Восточной Европе, а в США и Израиле. Уж и не знаю, пыталась ли немецкая сторона на переговорах, где по обе стороны стола сидели исторически подкованные юристы, вешать им на уши такую же «лапшу», или это был продукт, предназначенный только для ушей советских. Но правомочие таких же, но проживающих на Западе жертв на индивидуальную компенсацию (именно на компенсацию, а не на «гуманитарное урегулирование»!) было ею без труда признано и подтверждено, и лишь после этого – с легкими арьергардными боями – перенесено и на принудительных рабочих из Восточной Европы.

А у себя дома имелось скорее антилобби, то есть сговор против бывших военнопленных! Не было у них реальной поддержки и с официальной российской[238], украинской и белорусской сторон: ну, кому нужны «лишние рты» у компенсационного котла, когда денег и так мало, а претендентов много!

Германское гуманитарное урегулирование 1990-х гг. и компенсации 2000-х гг. жертвам нацизма и принудительным рабочим вбили клин между остовцами и военнопленными. Первых – частично признали правомочными получать эти выплаты, вторых – категорически таковыми не признали.

Что заставляет, увы, воспринимать бывших советских военнопленных как жертв не только двух диктатур, но еще и тех нескольких демократий, что стоят за договоренностями о различных выплатах, достигнутыми на рубеже столетий.

Не менее хорошо известно отношение к бывшим советским военнопленным со стороны собственного государства, рассматривавшего их не иначе как потенциальных предателей и пособников врага и, после репатриации в СССР, подвергшихся жесткой социально-политической дискриминации.

«Традиция» дискриминации и игнорирования интересов пострадавших от нацизма советских граждан была продолжена и в 1990-е годы. Официальные переговоры между правительствами СССР и ФРГ по этому вопросу (руководитель советской делегации – посол по особым поручениям А.Бондаренко) начались только в 1991 году, когда основные переговоры об объединении Германии были уже позади и политически самый выгодный момент был упущен. Согласно пункту 6 совместного заявления Г.Коля и Б.Ельцина от 16 декабря 1992 года стороны договорились о гуманитарном урегулировании в размере 1 млрд DM на весь бывший СССР. После новых переговоров, прошедших уже с участием представителей России, Украины и Белоруссии и завершившихся в Бонне 29 января 1993 года, было решено поделить эту сумму между тремя странами в соотношении 40:40:20, а для осуществления самих выплат создать типовые Фонды «Взаимопонимание и примирение» в Москве, Киеве и Минске. Получателями немецкой компенсации, а точнее добровольной гуманитарной помощи, мыслились жертвы нацистских преступлений, причем определение категорий жертв предоставлялось названным фондам.

«Военнопленных» все три фонда дружно и постыдно проигнорировали, за исключением тех из них, кто являлся еще и узником концлагерей. В беседах с В.А.Князевым и другими сотрудниками Фонда, а также с дипломатами из МИД РФ приходилось не раз слышать, что против правомочия военнопленных якобы решительно возражала немецкая сторона. При этом в обоснование неприятия военнопленных как жертв нацизма звучали, в основном, такие аргументы, или возражения: a) военнопленные – это же военнопленные, они не подходят под понятие «жертв нацизма»; б) как только мы поставим перед немцами вопрос о компенсации советским военнопленным, немецкая сторона немедленно выставит нам счета за немецких военнопленных; в) выплата военнопленным сумм в рамках гуманитарного урегулирования есть дополнительная льгота, которой лишены другие участники и ветераны войны и г) уцелевших военнопленных – якобы сотни тысяч, и, если еще и им дать денег, то другим достанется маловато, чуть ли не вдвое меньше, чем без них.

Действительно, делить выделенные ФРГ деньги на большее количество правомочных лиц было не в интересах других групп, чьи представители получили немецкую «материальную помощь» и всячески лоббировали свои групповые интересы (как, например, хорошо сорганизованные объединения «малолетних узников нацизма»). Все это заставляет усомниться в том, что идея исключения военнопленных родилась исключительно в Берлине: как наиболее пострадавшие, самые старые и хуже всего сорганизованные узники нацизма, военнопленные, в отличие от других категорий узников, не имели никакого лобби прежде всего в правительственных кругах, в наблюдательных советах и правлениях своих национальных Фондов «Взаимопонимание и примирение».

Вместе с тем определение категорий правомочных жертв, согласно договоренностям, входило в компетенцию самих трех восточноевропейских фондов. А о том, что Германия не собиралась объявлять России, Украине или Белоруссии войну или бойкот в случае, если бывшие советские военнопленные получили бы свою долю «материальной помощи», говорит опыт Белоруссии. Так, 20 мая 1999 года Совет министров Белоруссии принял Постановление об оказании финансовой помощи военнопленным, подвергшимся национал-социалистским преследованиям. Белорусский фонд «Взаимопонимание и примирение» изыскал на это средства (в ход пошли проценты от основного капитала), и помощь в размере приблизительно 600 DM получили около 2000 человек. В то же время честная позиция белорусского фонда исторически и фактически дезавуировала сам по себе фольклорный аргумент о несовместимости целей Фондов «Взаимопонимание и примирение» и судеб бывших пленных красноармейцев: в Минске искали и нашли не только средства, но и мужество косвенно признать и свою ответственность перед этой, когда-то самой многочисленной, категорией жертв нацизма.