То, что советские военнопленные и немецкое обхождение с ними решительно не вписываются в рамки «нормальности», было прекрасно известно, но и не интересовало никого. В Германии знали, насколько бесправными были эти люди и у себя на родине, так что массовых исков с их стороны – не опасались. Как бы цинично это ни звучало, но жертвы без лобби – как бы и не жертвы вовсе. Поэтому принятый закон не делал различий между советскими и всеми остальными военнопленными и допускал выплаты лишь для тех из них, кто был в концлагере. (Впрочем, и ряд немецких муниципальных фондов, а также Фонд католической церкви не видели для себя проблем в том, чтобы платить и военнопленным: но никто их практически и не искал – так что эта возможность была, по сути, сугубо теоретической.)

Правда, попытка зафиксировать историческую и юридическую неприемлемость такого подхода в суде все же имела место. Предметом иска берлинского адвоката Стефана Ташьяна к немецкому государству стало юридическое признание бывших советских военнопленных особой категорией жертв национал-социалистических преследований и установление их правомочия на получение компенсаций. Но его иск относительно правомочия двух бывших советских военнопленных из Армении на получение компенсации по формальным и процессуальным соображениям был отклонен. Тогда, в 2002–2003 гг., Ташьян проиграл в двух инстанциях, – но до обсуждения существа красноармейского плена дело не дошло: суд просто отказал истцам в правомочии. Даже судья, ведший процесс во второй инстанции, как, впрочем, и адвокат противной стороны, говорили тогда о большом зазоре между правом и справедливостью.

Но и в своих собственных странах бывшие советские военнопленные также не получили ничего – ни в России, ни на Украине. И только в Белоруссии возможность заплатить «своим» военнопленным хотя бы символические суммы была изыскана.

В целом же налицо отчетливая солидарность ряда стран в устойчивом нежелании выплачивать компенсации советским военнопленным. Жертвы двух диктатур в молодости, к старости они стали еще и жертвами нескольких демократий.

Такое отношение к ним вызвало недоумение и возмущение как в постсоветском пространстве, так и в самой Германии. В частности, у госпожи Ильзетраут Липпхардт, дочери коменданта стационарного лагеря (шталага) 359 для советских военнопленных. Свою ответственность за политику Гитлера она переживала не абстрактно, а очень конкретно и как бы лично – как дочь коменданта. В духе исторической ответственности, а точнее – совестливости она воспитала и своих детей.

Шталаг № 359 был впервые организован 18 апреля 1941 года в XIII военном округе, но начиная с конца сентября 1941 года он был переподчинен командиру военнопленных в Люблине, и с этого времени в течение более чем двух лет (до ноября 1943 года) располагался в Сандомире на территории Польши.

Его первым комендантом был отец фрау Липпхардт – подполковник Рихард-Франц фон Госсман, до этого работавший на аналогичной должности, но на Западном фронте, в одном из лагерей для французских военнопленных под Бордо. В Сандомире, однако, «работа» оказалась совсем другой – жестокой и бесчеловечной. От 65-летнего коменданта зависело настолько мало, что эту пытку бесчеловечностью и беспомощностью он смог выдержать только до мая 1942 г., когда и вышел в отставку. Один из его преемников, майор Фрайбер, и вовсе покончил с собой.

Возмущенная и даже оскорбленная таким отношением к советским военнопленным со стороны немецкого правительства, фрау Липпхардт, – а в ее лице немецкое гражданское общество, – решила взять хотя бы частицу этой ответственности на себя.

Она разыскала двух узников этого шталага – Николая Александровича Бондарева из подмосковного Королева и Степана Дмитриевича Максимушкина из Пронска Рязанской области. Оба попали в плен почти в одно и то же время (в сентябре 1941 года) и оба на Украине – один в Полтавской, другой – в Днепропетровской области.

Разыскав их и установив с ними личный контакт, она переводила им, пока они жили, по 25 евро ежемесячно из своего более чем скромного заработка церковного органиста.

Ее же следует поблагодарить и за то, что проблемой гуманитарных выплат бывшим советским военнопленным занялось берлинское благотворительное объединение «Контакты/Kontakte», специализирующееся на сборе пожертвований для бывших жертв национал-социализма (руководитель проекта – Эберхардт Раджевайт). Время от времени фрау Липпхардт делала пожертвования и в его кассу.

1 сентября 1939 года Германия объявила Польше войну, и в 4.45 утра находившийся в Данцигском заливе броненосец «Шлезвиг-Гольштейн» выстрелил из главного калибра по военно-морской базе Вестерплатте в Данциге-Гданьске, унаследованной поляками от немцев же. Это был исторический выстрел – первый во Второй мировой войне!

Эх, где сейчас те стволы и та амуниция?.. Как пригодились бы они сегодня! Дело в том, что в Польше создается новый большой музей – Музей Второй мировой войны.

И будет он именно в Гданьске, куда просвистел тот самый первый снаряд. Музей планировалось построить на чистом месте и открыть к 75-летию начала Второй мировой войны – к 1 сентября 2014 года. Но археологическая проработка и грунтовая обстановка задержали проект, и теперь его открытие ожидается не ранее 2017 года.

Научную концепцию музея разработали польские историки и руководители музея Павел Махцевич и Петр Маевский. Тремя программными осями, которые в нее закладываются, являются время (хронологическая последовательность), тема (полнота проявления и разнообразие выражений «лица войны») и личность (раскрытие проблем через индивидуальные судьбы). Де-факто четвертой осью является и пространство, ибо каждый экспонат и каждый аспект имеют не только временную, но и масштабную метку – мировую, европейскую, общепольскую или локальную (гданьскую и вокруг). С общепольской надо быть особо осторожным: Польша исторически, – и в 1940-е годы в том числе, – государственное тело весьма динамическое и переменчивое.

Центральная идея концепции – радикальная гуманитаризация показа войны[362]. Поэтому и современный военный музей – это не музей боевых действий как таковых: таких музеев, не говоря уже о локальных мемориалах битв, вполне достаточно в современном мире, включая Императорский военный в Лондоне или оба российских – на Самотеке и на Поклонной горе в Москве.

Поэтому 55 % полезной площади будущего гданьского музея резервируется под оккупацию, плен, принудительный труд, депортации и другие небоевые аспекты, еще 15 % – под идеологию, политику и дипломатию и только 30 % – под боевые действия. В московских музеях им отведены, наверное, все 95 %!

В начале 2000-х гг. полным фиаско обернулась искренняя попытка старого музейщика А. Крупенникова, директора созданного на базе лагеря для привилегированных военнопленных в Красногорске Музея немецких антифашистов, трансформировать его экспозицию, явно морально устаревшую, в принципиально новый продукт – Музей трагедии плена. В итоге главпуровский дух загубил эту прекрасную и выстраданную идею: разве уместна она была в контексте последних чеченских войн, не отличавшихся гуманностью и по отношению к пленникам?

Идею панъевропеизировать и отчасти глобализировать историю Второй мировой войны и тем самым оторваться от национальных почв можно только приветствовать, но это чертовски трудная задача.

Здорово, если исторически выверенный образ войны легко найдет себе воплощение в будущем гданьском музее.

«Вся власть истории!» – отличный, кстати, скрипичный ключ и для российских музейных проектов.

Отрицание и геополитика Холокоста[363]