И тогда, это явствует из выходных данных, было решено спешно издать рецензируемую книгу, следы издательской спешки видны во многих местах.

Все это говорит о политически ангажированном акционизме, и именно от него хотелось бы всех хлопочущих предупредить, а Печерского – защитить. Ведь ничто не мешало подготовить эту книгу не по-стахановски, а заранее и спокойно. В книгу тогда превосходно легли бы и полный текст записей Г.Шапиро, и упомянутые выше материалы из Музея Холокоста в Вашингтоне.

Со своей стороны, обращаю внимание будущей книги Печерского или о нем и на материалы из Яд Вашема, в частности, на видеоинтервью его боевого товарища Семена Розенфельда и его письмо журналисту Ионе Родинову (Рига) от января 1963 г., содержащее в себе небольшой текст и самого Печерского[300].

А также на 41-страничную машинопись А.А. Печерс– кого «Тайна Собибурского лагеря» в фонде В.Гроссмана в РГАЛИ[301]. Как знать, может ее анализ позволит лучше разобраться и в тексте книги 1945 года?

Ну, разумеется, и на материалы из Центрального архива Министерства обороны РФ в Подольске, где своего исследователя дожидаются материалы из офицерской картотеки и о службе Печерского до попадания плен, и о его пребывании в штрафбате (в 15-м отдельном штурмовом стрелковом батальоне), и многие другие

Уверен, что эффект от выхода такой книги, сделанной «не на коленке», был бы гораздо большим. Причем для ее подготовки вовсе не нужна санкция российского президента или ростовского мэра. Нужны политическая воля, специалисты и скромный бюджет (впрочем, найти спонсора для издания еврейской книги зачастую труднее, чем для финансирования памятника на берегу моря).

Еще два замечания.

Чем, собственно, акционизм нехорош и даже опасен? Вырыванием своего предмета из его реального контекста, в данном случае из контекста Холокоста и из контекста военного плена. Без преодоления советско-российского «главпуримзма» долгосрочный эффект от политакции «Печерский» не будет большим.

Во-вторых, надо понимать, что по большому счету подвиг Печерского и товарищей все же не уникален. Просто о нем мы кое-что знаем, а о многих других – ничего. Как евреи, так и советские военнопленные поднимали восстания в своих лагерях не единожды и не дважды. Среди героев восстания зондеркоммандо в Аушвице – немало евреев из Гродно и его окрестностей, в том числе и Залман Градовский, как и все 19 советских военнопленных, о которых мы, увы, почти ничего не знаем, но о которых до недавнего времени вовсе и не пытались узнать.

Не меньшим героем в моих глазах был, например, киевлянин Леонид Исаакович Котляр – один из нескольких тысяч советских военнопленных-евреев, спасшихся на чужбине, в Германии, и позднее репатриировавшихся домой. Процитирую одного из рецензентов: «Позволю себе назвать книгу Леонида Котляра великой. В детстве и юности мы восхищаемся писателями, что изображают в своих книгах людей исключительных, переплывающих океаны, одолевающих муки голода и жажды в тайге или пустыне, ну вот, скажем, как у Джека Лондона или Хемингуэя. Но разве обычный, в сущности, человек по имени Леонид Исаакович Котляр не достоин стать вровень с самыми замечательными героями, включая и античных, мифологических персонажей древности? Котляр выжил и сохранил честь и достоинство в ситуациях поистине экстремальных, критических, когда пришлось временно отказаться от своей идентичности. И все же он во всем остался Человеком, остался самим собой»[302].

Несомненно, таким же человеком был и Александр Печерский.

P.S. Именем Александра Печерского уже давно была названа улица в Цфате – священном городе мудрецов и художников на севере Израиля. В 2007 году в Ростове-на-Дону, на доме, где он жил, была открыта мемориальная доска, а в 2012 году в Тель-Авиве – памятник Печерскому. А в 2015 году улица Печерского появилась, наконец, и в Ростове-на-Дону – спустя 70 с лишним лет после героического восстания.

Героического? Но никакие инициативы, никакие усилия, довольно мощные и настойчивые сами по себе [303] , о присвоении этому еврею – пусть посмертно и пусть с таким опозданием! – звания Героя (сначала Советского Союза, а затем и России) так ничем и не увенчались.

Если не считать, конечно, ордена Мужества, срочно выписанного Печерскому к 27 января 2016 года – Международному дню памяти жертв Холокоста. Орден, конечно, не почетная грамота, но и не Звезда Героя [304] . Но и его употребили исключительно в качестве пиар-сопровождения визита Владимира Мединского, министра культуры РФ и председателя РВИО, в Собибор [305] . Трудно было найти более некошерную фигуру для этого театрального, – а по отношению к Печерскому и его родственникам, – даже оскорбительного жеста.

И в то же время фигуру наиболее симптоматичную – современное лицо «главпуризма».

«Уходящая натура» Владимира Порудоминского – книга, крепко сбитая из полутора десятка новелл и одной повести («Короткая остановка на пути в Париж»)[306]. Это великолепная (по гамбургскому счету!) русская проза – одновременно историческая и лирическая. Это сага о еврейской судьбе и еврейском «счастье», о багровой трагедии жизни и смерти под Холокостом и о сером неуюте до и после него, в отравленной атмосфере «остаточного антисемитизма».

Именно новеллы, написанные с обезоруживающей, как у Бунина, простотой и с острой наблюдательностью, c ностальгической любовью к детали, составляют костяк книги – ее, если угодно, цимес. В упомянутой повести встретим еще и другую ипостась – мастерство сложнейшей психополифонической композиции. В ней тоже есть вставные новеллы, например, о молодом реббе, бежавшем из плена в постель деревенской женщины, или о восьмерке евреев, однажды справлявших Пейсах у Софьи Аккерман и севших за свои странные и заговорщицкие слова о встрече в Иерусалиме. Но это уже другой жанр, и выпав из жанра, повесть, на мой взгляд, выпала и из книги.

Кроме этого водораздела, есть в книге и еще один, – может быть, менее заметный. Сами новеллы в ней как бы двух типов – прожитые лично (и потому как бы вспомненные) и непрожитые (и потому как бы сочиненные). Впрочем, критерий различения тут условен: в автобиографических текстах несомненно есть толика вымысла, а в вымышленных – твердого знания. В глаза это не бросается еще и потому, что в композиции книги тексты обоих типов перемешаны и как бы спрессованы единством жанра и стиля. А в некоторых – в тех, чье действие происходит ни до и ни после войны, а по самому ее ходу, – обе темы просто сплавлены воедино, как, например, в «Скрипачах на крыше».

Действие этой самой лирической и самой неомраченной из всех новелл обсуждаемой книги происходило на крыше арбатского дома, где на дежурстве по противовоздушной обороне встретились сверстники – еврейский юноша (Автор) и еврейская девушка Руфь. Он – вернувшийся из ташкентской эвакуации, она – по чистой случайности избежавшая заточения (и, стало быть, смерти) в гетто города В.[307]. Самый обыкновенный разговор – словно пальцы пробежались глиссандо по рояльным клавишам, задевая то одну, то другую тему-струну: военное недоедание, веру в Бога, еврейскую Пасху с ее сакраментальным – «На следующий год в Иерусалиме!»[308].