Ну и сама Комиссия Нарышкина-Затулина о фальсификациях – факт более чем нетривиальный по своему цинизму и глупости, но вместе с тем и по замаху. Через историю, с помощью «ручной» и «прикормленной» истории она пыталась осуществлять внешнюю политику государства (взлету и падению соответствующей Комиссии посвящена в этой книге отдельная глава).

Голоса против этого главпуровского противопоставления так и не были услышаны. Равноуважительного отношения ко всем участникам и жертвам войны – и к ветеранам-красноармейцам, и к поневоле военнопленным, и к гражданским жертвам нацистских преследований (евреям и неевреям) добиться не удалось.

Война – общенародная трагедия, и память о ней, как и храмы на Поклонной горе, нельзя позволять узурпировать.

И с этой точки зрения информационная политика нынешних властей прекрасно вписывается в российско-советские информационно-пропагандистские традиции, к которым она все более и более приближается и по внешнему антуражу. Как объяснить иначе время от времени забрасываемые в общество «шары» типа предложения вернуть Волгограду его историческое имя (но не Царицын), Лубянской площади – ее недавний исторический облик (но не фонтан для жаждущих лошадей), а праздничному оформлению улиц и площадей майской Москвы – портреты генералиссимуса (но не Суворова)?

Сохранение вчерашнего «статус-кво», «нулевое решение» сегодня – эта все та же тяга к забвению и беспамятству.

В чем, собственно, заключаются сквозные советско-российские историографические и неотделимые от них информационно-пропагандистские традиции?

Прежде всего – в фальсифицирующей установке на Войну как на Победу и только Победу. Вопрос о «Цене Победы» при этом сознательно замалчивается или обходится.

Историческая идиллия и непрерывные победы русского оружия в прошлом, историческая преемственность и, стало быть, государственная непогрешимость и настоящем и, наконец, блистательные перспективы в будущем, причем чем будущее отдаленней, тем перспективы блистательней.

Идея государственного преступления, сознание исторической вины и, особенно, потребность в историческом покаянии Российского государства в России крайне непопулярны. Признание чего-либо, бросающего тень на государственный мундир, будь то существование секретных протоколов к соглашению, заключенному родным государством с собственным врагом, или скрупулезно доказанный факт изнасилования и убийства российским офицером на допросе девушки-чеченки – даются, если их уже не удается скрыть и замолчать, с колоссальным трудом. Первая, органическая и почти рефлексивная (по Павлову) реакция – концы в воду.

Вспомните Катынь: признания выдавливались только с неимоверным напряжением, только под нажимом неотвратимой бесспорности, только в последнюю секунду и никогда не полностью, только маленькими порциями. Они и оглашались как бы через губу, без формальных, по возможности, извинений и, как правило, без учета вытекающих из них последствий. В признании и оглашении исторической вины и в произнесении вытекающих из этого извинений первые лица государства также не были замечены.

Все эти особенности вполне можно обозначить как отчетливую тягу к забвению и беспамятству, то есть как историомор.

История, этот «пороховой погреб», всегда рискует не только взорваться, но и быть поставленным под усиленную охрану, быть оцепленным или даже затопленным.

Но никому не удавалось и никому не удастся ни насильно удержать ее в архивных казематах, ни навечно выхолостить в казенных изданиях. В сущности, этот порох уже взорвался, и нет такой большой тайны, о которой не было бы известно ничего или ничего правдивого.

Правда истории не принадлежит государству и его политике.

А историомор – дело, увы, почти неизбежное, но априори временное и заведомо преходящее.

В мае-июне 2000 года в Выставочном зале Федеральных архивов на Большой Пироговской улице экспонировалась выставка «Агония Третьего рейха. Возмездие», организованная Государственным архивом Российской Федерации при участии других архивов и музеев и приуроченная к 55-летию Победы. Для нацистов же это было бы 55-летием Поражения, Разгрома, Краха: именно о том, как это выглядело изнутри их последней цитадели, прежде всего и рассказала выставка.

Вниманием СМИ и посетителей выставка обделена не была: за два месяца, по оценкам организаторов, ее посетило около 8 тысяч человек.

Экспонаты разместили в двух небольших залах. Первый – со свастиками и в серой гамме – это зал агонии. Это как бы бункер в миниатюре: в центре – коричневый партийный китель Гитлера, мини-лаборатория для обнаружения ядов в воздухе, а также дневники и пистолеты Геббельса (увы, главный источник главного «яда» национал-социализма находился внутри бункера; его «пары» и по сей день выветрились не вполне).

Фантасмагория последних дней и часов Гитлера и его ближнего круга дана скупыми, но очень точными экспозиционными мазками (показ не только женитьбы фюрера на Еве Браун, но и расстрел ее брата-дезертира и т. п.). Поневоле склоняешься к версии, что самоубийствам предшествовали клиническая деградация личности, животный страх смерти, но, может быть, и еще больший ужас от позорной перспективы быть провезенным в клетке по городам и весям СССР.

Экспонаты второго – краснозвездного – зала повествовали о событиях, происходивших уже без фюрера. Главным из них была безоговорочная капитуляция фельдмаршала Кейтеля, при живом ефрейторе Шикльгрубере едва ли возможная. Так что в этом зале Гитлер совершенно заслуженно и правомерно представлен главной сенсацией выставки – фрагментом черепа с пулевым отверстием. Это зал уже не агонии, а неотвратимых конца и кончины Третьего Рейха.

И вот выставка закрылась, дематериализовалась. Экспозиция разобрана, экспонаты развезены или разнесены по местам хранения. И, кроме облачка-воспоминания, на память остались только каталог (кстати, замечательный) да еще книга отзывов – если угодно, последний и вечный экспонат той же выставки.

Эти заметки о ней, об этой книге.

Конечно, в ней много традиционного и ожидаемого – провинциальные восторги широкой публики, чистосердечные благодарения устроителям, поощрительные приветствия – или ворчливые придирки («Несколько разочаровало расхождение нескольких экспонатов с объявленным в каталоге…») – коллег: историков, архивистов, музейщиков (есть даже приглашение показать выставку на вилле в Ванзее!).

В центр экспозиции устроители сознательно поставили продырявленный фрагмент черепа Гитлера: по эмоциональности и доходчивости с этим палеонтологическим артефактом не потягается никакой документ, будь то хоть сам Акт о капитуляции. Что ж, посетители явно «клюнули» на эту приманку: «Теперь я верю, он умер». «Good to see: he is died» («Хорошо удостовериться, что он умер»). «Эта выставка очень интересная. Здесь я впервые увидел череп Гитлера, вернее, то, что от него осталось». Или даже: «Увидеть простреленный пулей череп А.Гитлера было самым большим желанием, даже мечтой нашего народа. Ради этого совершались подвиги».

Такого наивного физиологизма, с которым были восприняты анатомические фрагменты фюрера, думаю, не ожидали и сами устроители: «Никогда мне не забыть того, что я увидела в фильмах, а тем более темени Гитлера». «Больше всего понравился кусок черепа. Боже мой, какие контуры! Какое изящество линий, а эта дырочка после пули просто поражает. Я в восторге». «Мы очень опечалены, что в экспозиции отсутствуют челюсти Гитлера, а показаны только они на фото. Очень жаль! Весьма жаль!» Многим же недостает еще и фюреровых зубов.