— Может, и беда, — сказал он и быстро пошел в глубь леса, обходя бочку с водой.

— Постой! — крикнула Ивга. — Что скажу!

Но он не останавливался. Тогда позади послышался шелест опавших листьев. Ивга догоняла его. Парень остановился. Девушка, раскрыв запекшиеся губы, глубоко дышала, потупясь в минутном раздумье. Потом решилась, подошла. Он чувствовал ее горячее дыхание.

— Приходи вечером… на курган… — слетели с губ отрывистые слова. Сказала и растаяла.

Шелестели клены, сходились и расходились ветвистыми кронами. Большой черный шмель летал над отцветшим чертополохом. Марко сбил сухой цветок ногою и пошел в лес.

А вечером он ждал на Половецкой могиле. Девушка пришла, кутаясь в черный широкий платок, и села рядом на обомшелый камень. Было тихо. От Днепра веяло сыростью.

Антон, с тех пор как разбили ему голову в кулачном бою, неделю отлеживался. Никто его не беспокоил: мать возилась на огороде. Отец мотался из экономии в село, из села снова в экономию. Этим летом Павла Беркуна выбрали старостой. После смерти дубовика Дениса Дубовка долго была без старосты. Перебирали, приглядывались, кто лучше будет. Наконец положили: быть старостой Беркуну. Человек он смирный, у помещика на хорошем счету, хозяйство свое имеет, — выходит, быть ему головою. Кашпур тоже свое слово через управителя передал. Так и стал Беркун старостой. Антону это понравилось. Отец велел ему уйти из экономии.

— Хозяйство надо доглядывать, сынок. Как ни говори, а пара коней, две коровы, бычки — все заботы требует…

Захлестнуло Антона хозяйство. В августе меняли тын вокруг хаты, выстроили новый овин. Перекрыли хату железом. На коньке заалел задорный жестяной петушок.

В повадке старого Беркуна появилось новое. Он ходил по селу уверенно, почтенно. Это передавалось и Антону. Отлеживаясь после боя, парень о многом передумал.

Дважды приходил к нему хмурый, молчаливый Марко. Говорили все больше о мостищанах. Как-то застал гостя Павло. Мрачно поглядел в его сторону и едва кивнул головою, а когда тот ушел, сказал сыну:

— Ты меньше языком чеши. Что он тебе за товарищ? Без роду, без племени.

— Да вы же с отцом его кумовьями были?

— Мало, что были… Долеживай да за работу берись.

Отец ходил по хате, заглядывая во все углы, бормотал себе под нос.

«Отец прав. Марко мне не товарищ», — размышлял Антон.

Про помещика старый Беркун рассказывал, многозначительно поднимая тяжелый палец:

— Умный человек. Из мужиков, говорят, а кем стал…

Староста не договаривал, но можно было понять, какие думы волнуют его.

Много хлопот принесла смерть пастуха Демида, изувеченного в бою. Но и тут выручил Кашпур. Староста побежал к нему, просил, умоляюще заглядывая в глаза:

— По дурости вышло, вы уж помогите. Замолвите словцо перед становым.

Кашпур ходил по террасе, заложив руки за спину.

— Хорошо. Сделаю. Жалко мне тебя. Ведь тебе первому отвечать. Только гляди уж…

— Все, Данило Петрович, все, что сможем… — поспешил заверить Беркун.

И дело о смерти Демида заглохло.

Отлежался Антон. Вышел из дому в первый раз, и улица перед глазами пошла вверх и вкось, хаты разбежались в разные стороны. Закрыл глаза, прислонясь к притолоке. Кое-как перебрался в сад. Прилег на истоптанной траве.

— Бес его возьми, — проворчал он, — больше не полезу на такое дело. Так ни за что и жизни решат.

Под вечер пришел Марко. Вдвоем сидели на завалинке. Из амбара долетало шуршание рубанка — там что-то мастерили наемные плотники. Где-то на другом конце села заливалась голосистая гармонь.

Марко курил цигарку. Жаловался:

— Трудно тут. Еще весну проживу, да и уйду. Может, возьмут в матросы.

Антон смотрел сбоку на хмурое лицо товарища.

— С утра до ночи крутись да крутись, ничего не видишь перед собою, — продолжал Марко.

Он чего-то не досказывал, Антон это хорошо видел, но объяснил себе тем, что нет у приятеля ни матери, ни отца, ни жилища, что живет он приемышем у деда Саливона, а деду жизни осталось с воробьиный нос.

— Чего убиваешься, — успокоил он парня, лишь бы что-нибудь сказать. — Пройдет время, сам плоты поведешь, атаманом станешь.

— А дальше что? — спросил равнодушно Марко.

— Дальше? Дальше… — повторил Антон. — Любопытен ты больно… Неужто этого мало?

— Про свою жизнь узнать хочу, Антон, должен узнать.

— Больно умен стал!

— Завтра опять поплыву, — сказал Марко вдруг. — В Каховку ведем караван. Только вот дед что-то захворал. Говорит — поясницу ломит, в глазах кузнечики прыгают. Стар он очень, Саливон. Скоро семьдесят минет.

— Может, ты по другой какой причине загрустил? — намекнул Антон. — Разлука?

Марко помолчал.

— Не угадал ты, Антон. Хочу я тебе кое-что сказать. Очень важное. — Он заговорил шепотом, озираясь по сторонам. — Ты у меня один друг.

Приятное чувство наполнило Антона от этого признания. Он ближе придвинулся к товарищу.

— Прочитал я тут книжечку, — сказал нерешительно Марко, — интересная книжечка. Хочу тебе дать. Возьми вот, почитай. Только, знаешь, осторожно. Дело тайное. За нее всякое может быть.

Он вытащил из кармана книжечку, которую получил от Петра, и протянул ее другу. Не понимая еще как следует, в чем дело, Антон взял свернутую трубкой книжечку и спрятал в карман.

— Про царя пишут в ней, про нас, мужиков, — тихо продолжал Марко. — Метко пишут. Прочитал я, и они, те слова, во мне как вода подо льдом. Вот-вот разломает льдину… Не могу сдержаться — сказать надо… Надумал тебе книжечку дать…

Марко говорил так, словно оправдывался.

Беспокойство охватило Антона. «А не вернуть ли Марку эту книжку? Ну ее! Еще беды какой наживешь». Он все колебался, стискивая книжечку пальцами в кармане.

Но любопытство победило. «Почитаю, верну ему, кто узнает?»

— Где ты достал? — спросил, помолчав, Антон.

— Петро дал… Только гляди, ни слова, — ответил Марко, уже думая о том, как рассердится Чорногуз, когда узнает, что он сделал.

— Ладно, почитаю, — согласился Антон. Долго еще сидел он на завалинке. Два чувства боролись в нем.

Утром отплыл последний караван… Саливону нездоровилось, и плоты повел Кузьма Гладкий.

— Идешь без меня, — хрипло сказал Марку на прощание Саливон, — гляди… — но так и не закончил, махнул рукою и отвернулся.

Из степи примчался ветер. Захлопал о стену единственным ставнем, поднял на улице пыль и погнал ее вдоль дороги.

Антон у себя на дворе перегребал сено. Он успел уже прочитать книжку друга, и теперь она не шла у него из головы. Вилы легко вонзались в пересохшую пахучую траву, а он думал о своем.

Громкий окрик отца оборвал мысли. На крыльцо вышел Беркун, засучив рукава длинной полотняной рубахи, сжимая что-то в руке. Антон воткнул вилы в сено и медленно пошел к старику, охваченный тревогой. Тот не стал ждать его на пороге. В хате, заперев дверь на щеколду и прикрикнув на жену, ткнул большим кулаком, поросшим рыжими волосами, в лицо сыну:

— Я тебе, стерва, покажу!..

Антон отстранился, еще не понимая, что произошло, но в ту же минуту увидел зажатую в отцовском кулаке знакомую книжку. Отец наступал на него, выпучив глаза, всхлипывая от душившей его злобы. Прижатый к стене, побледневший Антон невольно сел на скамью:

— Ты где, подлюга, эту книжку достал? Анафема! Молчишь? Да я тебя!..

Он замахнулся изо всей силы кулаком, но у Антона в груди что-то оборвалось, голова запылала. Он вскочил с лавки, схватил обеими руками занесенную руку отца и не своим голосом закричал:

— Не смей! Слышишь? Не смей!.. Я сам знаю, что делать…

Они стояли друг против друга, не разнимая рук, с перекошенными от ненависти губами, со злобными огоньками в глазах. Мать, забившись в угол и онемев от страха, часто крестилась.

В окне мелькнула тень, и кто-то вошел в сени. Старый Беркун рванул руку и обернулся, пряча книжку в карман. Скрипнула дверь, на пороге выросла крепкая фигура Кирила Кажана.