— Ну, отец, — сказал он машинисту, — даем тебе груз…

Пожилой, седобородый машинист смерил теплым взглядом командира и ответил:

— Ну и здорово же обработали вы их, сынки!

Капитана Гроули заперли в вагон вместе с солдатами. Двери забили досками.

Марко махнул машинисту рукой. Паровоз весело засвистел и тронулся. Партизаны хохотали.

— По коням! — скомандовал Марко бойцам.

Через несколько минут небольшой конный отряд углубился в степь, оставляя за собой сизое облако пыли.

Справа, освещенный весенним солнцем, голубел Днепр.

Март — месяц журчащих ручьев, первого робкого цветения.

Весна шла с юга. Она реяла над лиманом, и пьяный, соленый на вкус ветер ее не нравился грекам, немцам и французам.

Дымили на рейде трубы эскадры, Но Ланшона это не успокаивало. Тревога оставалась и все выразительнее отражалась в путаных приказах, объявлениях и постановлениях командования. Шифрованная телеграмма об эшелоне 209 оказалась ложной. Эшелон не прибыл ни в назначенный день, ни позднее. И вскоре выяснилось, что эшелон захватили большевики. Генерал Ланшон притих. Он не кричал, не кромсал обозленно длинные душистые папиросы, не называл идиотом Форестье. К нему вернулась рассудительность и наполнила его расчетливой, холодной жестокостью.

Из Одессы ни гонцов, ни известий. Точно сгинул в Черном море генерал д’Ансельм.

Опасность уничтожила преграду недоверия между представителями союзных государств. Каждое утро у генерала собирались полковник Форестье, Маврокопуло, майор Ловетт, Тареску и Вильям Притт.

Это был штаб командования и одновременно трибунал. В углу неизменно Сидел Микола Кашпур, прислушиваясь к разговорам, а иногда и сам отваживаясь вставить слово.

Он давно почувствовал себя лишним, а свою миссию представителя директории — фальшивой и нелепой.

Как и генерал, Кашпур знал, что Красная Армия громит петлюровские курени, а сам головной атаман обивает пороги генштаба Речи Посполитой, выпрашивая, как нищий, помощи против большевиков. Скоро на молодого Кашпура совсем перестали обращать внимание, а полковник Форестье прозрачно намекнул, что его присутствие на заседаниях штаба необязательно.

Микола вскипел и напомнил французу о соглашении, которое подписал Ланшон.

— Не говорите глупостей, — рассердился полковник. — Какая цена вашим соглашениям?. Блеф! Где ваше правительство, где ваша армия?

Представитель директории скрежетал зубами, в бессильной злобе сжимал кулаки и молчал. Полковник был прав.

Выброшенный из штаба союзных государств, Микола развернул кипучую деятельность. Добыв фальшивые документы на имя кооперативных работников, он снабдил ими Остапенка и Беленка и спровадил их из Херсона — восстанавливать связь с директорией.

Оставшись один, он быстро сблизился с американским майором Ловеттом и вскоре сделался его ближайшим помощником. Кашпура привлекала жестокость по отношению к мирным жителям, которую проявлял майор по самому незначительному поводу. Оба приятеля пришли к соглашению, что единственное спасение от восставшего народа — это расстрелы, виселицы, смерть. И когда штаб назначил майора комендантом Херсона, Кашпур по праву счел себя его заместителем, хотя приказ об этом появился гораздо позже.

Над морем нависло загадочное молчание. С суши приходили вести, одна тревожней другой.

Генерал Ланшон уведомил думу, что городская квартира его не удовлетворяет, и переселился на военный корабль.

Связь с городом поддерживалась по телефону и с помощью катера. Майор Ловетт по-своему расценил эту перемену:

— Французы все такие трусы… — и он выругал последними словами Паркера, бросившего его здесь на произвол судьбы.

Городская дума еще существовала, но она была похожа скорее на место, где можно спрятаться, чем на учреждение.

Поселившись на корабле, командующий немного успокоился и потребовал от своих коллег предложений по ликвидации красных частей. Мнения расходились. Отсутствие единства во взглядах волвовало Ланшона.

Британский консул Притт настаивал на высадке десанта и форсировании верхнего Днепра. Полковник Форестье советовал не торопиться. Капитан Маврокопуло был солидарен с ним. Ланшон решил выждать.

Тем временем, город жил своей, непонятной для оккупантов, жизнью.

Ежедневно на заборах и стенах домов появлялись листки большевистских прокламаций.

Если раньше казненных за революционную деятельность регистрировали в специальных списках, то теперь от этого пришлось отказаться: повешенных и расстрелянных считали десятками.

Генерал Ланшон, сидя у себя в каюте и кутая в плед ревматические ноги, в тысячный раз обдумывал способы выпутаться из этой истории.

Полковник Эрл Демпси молчал. На все депеши майора Ловетта — ни слова. Ловетт задумался: не пора ли выбираться отсюда?

Наконец Кашпур добился свидания с генералом. Не таясь, он сразу открыл цель своего прихода.

Ланшон слушал его внимательно, прикрыв глаза. Его скрещенные на груди руки ритмично поднимались и опускались.

Кашпур закончил и, ожидая ответа, мял в пальцах погасшую папиросу.

— Ну что ж, — раскрыл наконец глаза генерал, — все, что вы сказали, несомненно, правильно, но выступать против большевиков мы не будем. Мы примем бой. И тогда разгромим их. Вы говорите о Петлюре, но где его войска, где ваши обещания ликвидировать красных? Наоборот, они ликвидируют вашу армию. Они обнаглели до того, что прислали мне письмо, требуя немедленно оставить Херсон.

Кашпур съежился в кресле. В его выпуклых с красными прожилками глазах генерал прочитал озабоченность труса. На мгновение ему стало жаль Кашпура.

— Вы слышали о генерале Галифе? — спросил он, оживляясь.

— Конечно.

— Чтобы задушить революцию в вашей стране, нужны десятки тысяч Галифе.

Ланшон высказал то, о чем не раз в последние дни думал. Затем он откровенно спросил Кашпура:

— Каковы ваши намерения в случае нашей эвакуации?

— А разве предполагается?

— Я интересуюсь вашими намерениями, — уклонился от ответа генерал.

— Я останусь здесь, — глухо ответил Кашпур, — я буду биться до последних сил, грызться зубами. Там, за Днепром, моя земля, мои пароходы, мои лесопилки. Я не знаю, где мой отец. Я стал нищим, и моя ненависть к ним, господин генерал, не имеет границ. И я не один, господин генерал. Нас много.

— Такая решимость похвальна, мой молодой друг. Но помните о генерале Галифе.

Беседа с командующим вызвала у Миколы чувство обреченности. Ему осточертели пустые херсонские улицы, линялые, хмурые, исцарапанные пулями дома, запущенная, грязная гостиница. Остапенко и Беленко точно в прорубь канули.

Город был отрезан от суши. Неуверенность и страх мучили не только Кашпура. В ночь после разговора с генералом Ланшоном покинул Херсон британский консул Притт. Англичанин выехал, никого об этом не уведомив, ни с кем не попрощавшись. Это событие долго затем обсуждалось в среде командования союзных войск. Но Притта это мало трогало. Он сидел на палубе греческого торгового судна, взявшего курс на Константинополь. Консул придерживался того взгляда, что лучше сойти с арены на день раньше, чем на минуту позже.

Попыхивая гаванской сигарой, он презрительно думал о своих коллегах, оставшихся в Херсоне.

Старый пароход шел со скоростью семи миль в час, имея на борту британского консула, десяток херсонских фабрикантов, одного киевского сахарозаводчика, двух архиереев. В трюме были свалены ящики с награбленным золотом, церковной утварью, мешки сахара, муки, картины из местной галереи и поповские ризы — все это было реквизировано капитаном парохода.

Тяжелый сон оставил Ивгу. Тело освобождалось от него, словно разжимая сдавивший виски железный обруч.

Девушка впервые увидела над собой щербатый, с небелеными балками потолок, а в окне клочок голубого неба. Она пришла в сознание, но думы о виденном во сне все еще не оставляли ее.