Через несколько дней Кашпур повеселел. Все обернулось к лучшему. Из Киева пришла депеша. И он, как пришпоренный, помчался туда. Вызвал и Миропольцева. Выяснилось, что, кроме леса, можно купить фабрику обуви. Снова загудела земля под ногами Данила Петровича. Он появлялся всюду, крепкий и шумливый: в банках, на бирже, на пристани, в военных присутствиях. И вслед ему неслись похвалы. А он будто и не слышал ничего и шагал все так же твердо, стуча подковами каблуков, наматывая на пальцы черную смолистую бороду.

В сентябре задымленный паровоз потянул на фронт длинный эшелон вагонов. В них стройными рядами лежали тысячи пар сапог. Данило Петрович и Миропольцев стояли ночью на безлюдном перроне, провожая в дальний путь первую партию обуви. Дней через пять прибыло с фронта подтверждение, что сапоги получены. На текущий счет фирмы интендантство перевело восемьсот восемьдесят пять тысяч рублей.

Кашпур на радостях решил отпраздновать первую удачную пробу. Ночью позвонил Миропольцеву и с ним отправился в ресторан.

Они едва протиснулись через заполненный людьми зал. Им освободили кабинет, выпроводив из него пьяную компанию.

Скоро туда набилось много всякого народа. Стреляя, вылетали из бутылок шампанского пробки.

— Пейте! — кричал Кашпур. — Я ставлю. Я — Данило Кашпур.

К нему тянулись десятки рук с полными бокалами. Он чокался, пил и не пьянел. Миропольцев откуда-то вытащил пьяного седоусого полковника. В кабинете затихли. Перед полковником расступились. Ему освободили место рядом с Кашпуром. Миропольцев шептал полковнику на ухо:

— Миллионер… душа-человек Данило Кашпур… в деле пригодится, не скуп…

Полковник подтянулся, откинул саблю, которая путалась между ногами, звякнул шпорами и протянул руку Кашпуру, рекомендуясь:

— Полковник интендантства Африкан Михайлович Осман-Дивиловский.

— Непосредственно с театра военных действий, — добавил Миропольцев, придерживая пенсне, — награжден за боевые заслуги… — остальные слова потонули в гуле приветствий.

Кашпур налил полковнику шампанского и низко поклонился ему.

Полковник одним духом осушил бокал. Кашпур расчувствовался. Ему показалось, что он собственными глазами видит, как вокруг полковника пронизывают воздух вражеские пули; он шагнул к нему и по-старинному обычаю обнял его и трижды поцеловал. Какой-то пьяненький гость со слезами на глазах проверещал растроганным дискантом:

— Господа, истинно величественная картина. Художника сюда, фотографа, увековечить для потомков братские объятья христолюбивого воинства и столпов империи…

Через несколько минут про полковника забыли. Он сидел между Кашпуром и Миропольцевым, пил водку, чмокал губами, глотал устриц и вращал налитыми кровью белками. Вены на его висках напряглись и посинели. В морщинах на лбу скопился пот.

Когда он захмелел, Кашпур позволил себе завязать беседу: -

— Позвольте, господин полковник, спросить, каковы надежды на счастливое завершение войны?

Полковник удивленно выпучил глаза, наклонился к Данилу Петровичу и, дыша пьяным перегаром, оказал:

— Никаких! Это вам, как другу, по секрету. На фронте беспорядок, развал, шпионаж, измена… — И вдруг, оттолкнув Кашпура обеими руками, спросил: — Да-с, а на что это вам, ясновельможный капиталист?.. Да, на что?

— Должен знать… — сказал упрямо Кашпур. — В войну капитал вложил, и немалый… И еще хочу, чтобы вы пошли навстречу… Сено лошадям вашим нужно, а у меня его вдосталь. Слышал, будто какой-то Марголин поставляет вам по контракту… так я… знаете, хотел вашей помощи…

Полковник мгновенно протрезвел.

— Что ж, можно… — сказал он тихо, — только…

— Понимаю, все будет как следует, — перебил Кашпур, — не беспокойтесь.

— Десять, — сказал полковник, разминая в руках салфетку и следя за лицом Кашпура.

Данило Петрович слегка побледнел. «Десять тысяч — много», — подумал он.

Заметив его колебания, полковник быстро добавил:

— Имейте в виду, Марголин даст больше.

— Хорошо, — сказал Кашпур, — по рукам. — И протянул руку полковнику.

Но тот не торопился. Глядя куда-то в угол потолка, он сухо сказал:

— Двенадцать — это окончательно.

И звякнул шпорами, словно собираясь встать. Миропольцев толкнул Кашпура в бок.

— Ладно, — процедил сквозь зубы Кашпур, — будь по-вашему.

Полковник пожал ему руку.

Получив тут же, незаметно для окружающих, задаток, полковник Осман-Дивиловский выпил на радостях лишнее. Интимно подмигивая Кашпуру, он признался:

— Я, думаешь, на фронте был? Вот те крест, — и он перекрестился, — и в глаза фронта не видал…

Тронув пальцами кресты на груди, он убежденно сказал:

— Здесь их легче достать.

…В ту ночь, когда Данило Петрович так удачно завершил задуманное дело с поставкой сена и достойно отметил получение денег за первую партию солдатских сапог, на маленькой галицийской станции, до которой долетала пушечная канонада с линии фронта, шла лихорадочная подготовка к маршу. Среди тысячи серошинельников нашел свое место и Марко Высокос. Долгополая шинель хорошо облегала плечи. Под околышем фуражки блуждал беспокойный взгляд темных глаз. Батальон Марка стоял у пакгаузов. Перед отправкой на фронт солдаты получали новую обувь. Они выстроились в длинную очередь, держа в руках старые, стоптанные, в дырах и заплатах сапоги, башмаки и еще какую-то чудную самодельную обувь. Недалеко от Марка стоял Архип. Он оброс, исхудал, и веселое выражение исчезло с его лица. Солдаты тихо говорили между собою. В стороне прохаживался офицер, попыхивая папироской. Наконец Марко дождался своей очереди. Кто-то вырвал у него из рук старые сапоги и ткнул новые с залихватски вздернутыми носками. Примостившись под фонарем, Марко начал надевать обнову на распухшие от ходьбы ноги. Сапоги налезали туго. Пришлось растягивать руками. Сосед посоветовал:

— Ты, землячок, голенища выверни, тогда пойдет.

Марко послушался, вывернул. На глаза попалось круглое клеймо на полотняной подкладке: «Данило Кашпур и сын».

Он опустил руку с сапогом.

— Ты что, — спросил тот же сосед, усатый солдат, — не натянешь?

— Натяну… — отозвался Марко. — Да гляди, что прочитал, — и он показал солдату круглое клеймо на голенище.

— Неграмотный я. А что там написано?

— Фамилия моего хозяина. Служил я у него.

— Сапогами промышляет?

— Нет. Плоты гонит по Днепру.

— Видно, к новому делу приспособился, — сказал солдат, — выгоднее, — и, словно что-то припомнив, довольно воскликнул: — Да еще какая выгода! Солдатам-то сапог много надо… Оно и способней, чем плоты гонять.

Позади прозвучала команда. Марко заторопился. Шагал в новых сапогах неуклюже. Они едва сгибались, жали в пальцах.

В ушах гулко отдавался топот сапог по каменистой дороге.

Придерживая ремень винтовки, Марко вперил глаза в затылок переднего солдата. Его клонило ко сну. Время от времени он сбивался с шага. Тогда задние наступали ему на ноги. В голове не было ни единой мысли. Только в уши настойчиво врывался скрип новой кожи.

Подошвы кашпуровских сапог быстро стирались на острых камнях прифронтового шоссе.

Жизнь Ивги как колесо, пущенное с горы. Катилось колесо ровно, безостановочно, да наскочило на ухаб, свернуло, закрутилось на месте и упало на запыленную дорогу. В мареве жаркого дня в последний раз мелькнули перед глазами сутулая спина отца, красная рубаха Марка, и не стало никого.

В придорожном бурьяне бил крыльями перепел. Никли пожелтелые травы, хрустели высохшие стебли под ногами.

Сомкнулся свет для Ивги в низенькой, тёмной, похожей на подвал каморке. Изредка лишь урвет часок вечером и сбегает к Вере Спиридоновне в село.

Однажды она возвращалась в сумерках от учительницы. Шла неторопливо и возле беседки в парке замедлила шаги. Оттуда долетел шепот. Она узнала басовитый голос Кашпура. Он несколько дней назад вернулся из города, и не один, а с какою-то молодой красивой женщиной. Ивга видала ее в парке. Верно, с нею и говорил теперь. Голоса смолкли. До Ивги долетало тяжелое дыхание, прерываемое глухим шепотом. Она собралась было обойти беседку, но боялась пошевельнуться, чтобы не поднять шум и не выдать своего присутствия. Притаившись, кусая от стыда губы, ждала. Через несколько минут ступеньки заскрипели. Оправляя костюм, прямо на Ивгу шел Кашпур. От неожиданности она вскрикнула и побежала.