Возведенный с помощью авантюры в маршалы, Пилсудский мечтал о Польше «от моря до моря». Румыны поживились Бессарабией и Буковиной.

И все же не было силы, которая могла бы заставить народ покориться. По всей Украине поднимались труженики на борьбу за правду и свободу.

Знали люди, что Ленин заботится о свободе Украины. Ильич пришлет русские войска, он прилагает все силы, чтобы помочь Украине освободиться от ярма оккупации.

С верховьев до устья Днепра, по Правобережью и Левобережью, от города к городу, от села к селу крылатые ветры великой ленинской правды овевали людей, живили сердца надеждой.

В партизанских лагерях, по лесам бойцы готовились к великому сражению. В заводских цехах Харькова и Екатеринослава, Мариуполя и Луганска, в шахтах Донбасса строились колонны боевых отрядов.

Партизаны в Лоцманской Каменке собрались на митинг. Прибыл представитель Екатеринославского губкома. Он привез немало утешительных вестей. Это была вторая встреча Ничипора Гремича с Кременем. В первый раз встречались они совсем в другие времена… Далекая это была пора… Но не тогда ли нашли они общий язык, не тогда ли Гремич своими простыми и удивительно правдивыми словами помог Кременю найти ответ на волнующие вопросы? Не Гремич ли рассказал ему на этапе и после, на каторжных работах, о жизни рабочих, о Екатеринославе, о людях твердой воли и ясной цели? Когда судьба развела их, Гремич на прощание сказал: «Увидимся, Кремень, обязательно встретимся. И это будет наше время»! В ту пору это была мечта. И вот она стала действительностью. И теперь, сидя рядом с Гремичем, Кремень снова думал о том, какой силы, какой закалки люди, отдающие себя и жизнь свою на служение народу. Теперь уже и он сам не тот, что был. И Гремич хорошо видел это. Когда губком решал, кого послать для связи с партизанской дивизией, Гремич, узнав, что командует ею Кремень, сам вызвался поехать туда.

Не без трудностей добрался он до Лоцманской Каменки.

— Вот и встретились, — бросил он изумленному Кременю, крепко обнимая его.

— Исполнились твои слова, Ничипор, — ответил взволнованный Кремень.

— Не мои, дружище, не мои — слова нашей партии, Ленина, в них великая правда жизни.

На заседании штаба Гремич подробно рассказал о положении на Украине и на всех фронтах.

— Мы перед решающими событиями, — спокойно говорил он, потирая крепкие руки, и на смуглом лине его светилась радость, — мы, товарищи, на пороге того времени, когда весь трудящийся мир станет смотреть на нас с надеждой. Это нам всем надо учесть, товарищи. Ни гетман, ни Петлюра, ни немцы, ни французы с американцами не одолеют нас. Это факт! Все, кто хочет свободы для Украины, придут нам на помощь.

Гремич перевел дух, обвел глазами Кременя, Матейку, Петра Чорногуза, Марка…

— Мы должны проявить все наше умение, всю храбрость… Оккупанты недаром наложили свои руки на Херсон… Кого там только нет? Французы — раз, англичане — два, греки — три, румыны — четыре… и, наконец, американцы. Губком хорошо знает, что туда под видом всяких советников прибыли американские буржуи… Херсон — ключ к низовьям Днепра, захватчики хотят владеть этим ключом… А поглядите, что делается в Одессе! Оптом и в розницу распродали Петлюра с Винниченком всю Украину… Но так не будет, — голос Гремича окреп, — так не может быть. Партия собрала все силы, народ за нас, не станет ой терпеть пытки да истязания. Рабочие Екатеринослава знают, что вы здесь готовитесь к мощному удару на Херсон… Вам на помощь вскоре подойдёт рабочий батальон. В нем много коммунистов, старых рабочих…

— Вот спасибо губкому, — обрадовался Кремень, — такие люди нам до зарезу нужны.

Они скоро будут здесь. А вам надо принять меры, чтобы не дать захватчикам отбирать у населения хлеб, скот, вывозить эшелонами народное добро…

Ночью, оставшись с Кременем с глазу на глаз, Гремич сказал:

— Видишь, как прекрасна наша жизнь. Я частенько думаю, что потомки позавидуют нам, да и я сам им завидую, — мечтательно добавил он. — Спросишь почему? А потому, что лет через десять — двенадцать Украина станет гордостью всех трудящихся, честных людей… Дожить бы до этих пор…

— Я об этом часто думаю, — ответил Кремень, — и даже вижу эту жизнь. Какими величественными станут наши города, наши деревни, как возвысятся люди, когда они изменят своим трудом облик нашей земли… Что же, если не убьют в боях — а надо чтоб не убили, — нам теперь только и пожить… Не забуду твоих слов, сказанных в Туруханском краю: «Народ победит, за ним правда».

— За это и умереть можно честно и храбро, в бою за нашу революцию.

Они вышли из хаты. В морозном небе ясно мерцали звезды. Месяц обливал холодным сиянием занесенную снегом землю и освещал фигуры часовых у ворот. Вокруг было тихо, но Кремень как будто слышал затаенный клёкот, который вот-вот взорвет эту тишину. Зима цепко держалась за землю, покрыла дали снегами, сковала морозом. Но приход весны неизбежен.

Данило Кашпур, сидя в своей Дубовке, был плохо осведомлен о происходивших событиях.

Впрочем, как всякий хищник, он чуял опасность.

Со страхом ждал он ее приближения, а вокруг юлил, бесцеремонно обо всем расспрашивая, окончательно обнаглевший Феклущенко. Данило Петрович терпеливо выносил выходки своего управителя, и это было первым признаком того, что воля Кашпура надломилась.

На селе барин не появлялся. Только с террасы смотрел на низенькие хатенки, от Феклущенка узнавал, что там делается…

На заре, в лучах солнца, почки на ветвях деревьев сверкали прозрачными капельками росы. Иногда ночью шел дождь.

Кашпур полураздетый лежал в постели и, закрыв глаза, слушал шум ветра.

Часто он вскакивал среди ночи. Тревожно вслушивался, приложив ухо к двери. Где-то совсем близко, может быть, в парке, за домом, щелкали выстрелы. Кашпур из дому не выходил. Стоял у окна и прислушивался. Проходило полчаса, и все утихало. Данило Петрович тихо ложился в постель, Феклущенко вздыхал, крестился и толкал в бок Домну, занявшую чуть не всю кровать.

День был не лучше ночи. Сидели все вместе в столовой. Стол почти никогда не прибирали, так накрытый и стоял.

А в Дубовке словно мор прошел по хатам. Клонились к земле полуразрушенные тыны. Ветер забавлялся настежь раскрытыми дверьми овинов и поветей.

Стекла слезились дождевыми струями. Жестяной петух на хате старосты Беркуна глядел куда-то на восток, где клубились серые туманы, куда уходил утоптанный солдатскими сапогами тракт.

Саливонова нищая хата, казалось, еще глубже вросла в землю.

Вокруг Дубовки высились массивы лесов. Точно со всего Приднепровья сошлись сюда на великий совет крепкие многолетние дубы, клены, осокори, тополи и липы.

И на эти леса со злобою смотрел Кашпур, с откровенной тревогой — Феклущенко, с надеждой — дубовчане.

Скрылись в этих лесах старые и молодые, ушли и не появлялись. Немало дорог знали плотовщики.

Данило Кашпур это хорошо понимал и, занятый собою, утратил вкус к беседам. Молчаливость его по-своему объяснил Феклущенко.

«Грызет его досада, что добро даром пропадет», — думал он.

Запершись у себя в кабинете, Кашпур сидел за столом в раздумье. Что делать? Наконец он решился. Это произошло в день, когда в номере газеты «Родной край», случайно попавшем в Дубовку, Данило Петрович прочитал заметку:

«Микола Кашпур, куренной атаман, глава делегации директории в Херсоне…»

Это сообщение заставило Кашпура решиться. Он показал газету Феклущенку и объявил ему, что собирается в Херсон к сыну. В тот же день Данило Петрович выехал из Дубовки.

На станцию его отвозил Феклущенко. Дорога шла степью, вдоль Днепра. Кони легко несли бричку. Ехали молча, каждый углубясь в свои мысли.

— Эх, Данило Петрович! — с сердцем ударяя по коням, сказал управитель. — Что же это будет? Куда все катится?

Кашпур, окинув взглядом округу, проговорил:

— Надолго кулиш этот заварился, Денис, надолго… Еду вот и думаю, что, может, в последний раз все это вижу… Тебе совет даю… ты с мужиками сговорись, войди в доверие… А там — понимаешь?..