Дочке Кажан сурово сказал:

— Ты, Ивга, в имении поменьше вертись. Барин что-то привязывается, пес его возьми!..

Ивга покраснела и незаметно выскользнула в сени. Долго думала над значением отцовских слов и припоминала последнюю встречу с Марком. Девушка целые дни просиживала в хате. Склонившись над полотном, она вышивала и все чувствовала какое-то волнение в груди. По вечерам забегала к Вере Спиридоновне. Учительница, как и раньше, радостно встречала Ивгу. Ей-то девушка и доверила свою печаль.

В конце января начали рубить лес. Марко тоже ездил лесорубом в одной партии с Архипом и Оверком.

А в селе долго не умолкали разговоры о рождественском празднестве. Вспоминали, как плясал Кашпур, как пил он со сплавщиками, как потом, уже пьяный, выбежал на улицу и уговаривал парней бороться с ним… Как, поборол ловкого и сильного Архипа, а потом, схватив на руки дочку Кажана, побежал с нею, а девушка от страха кричала и звала отца, только тот не мог слышать этого: он спал пьяный в шинке. Кашпур, отбежав несколько десятков шагов, опустил девушку на землю, а она стояла со слезами на глазах и дрожала. Этого уже никто не видел, но Ивга помнила все хорошо.

Не забыл об этом и Кашпур, Впрочем, у него были другие причины, заставлявшие его с беспокойством вспоминать эту ночь…

— Ну и краля же ты, — сказал он и насильно поцеловал девушку в губы; затем оттолкнул ее от себя и пошел без шапки, без пиджака, в одной жилетке, в усадьбу,

Феклущенко, выбиваясь из сил, догонял его.

— Барин! — кричал он. — Данило Петрович! Шапку, шапку и бекешу… наденьте!..

Кашпур остановился. Управитель, запыхавшись, надел на него бекешу. В сером, неясном небе отсвечивали бронзовые полосы наступающего дня.

Кашпур опирался на плечо управителя. Он бормотал что-то в бороду и размахивал руками.

— Видишь, какой я! — крикнул он на ухо Феклущенку. — Я не Вечоркевич, пускай мужики дивятся — вот у нас барин так барин! Я им недаром силу свою показывал. Пил с ними. Не брезгую. Пусть знают. Мужик на это лаком.

— Как истинный благодетель, как отец, — вставил Феклущенко.

— А ты что думал?

И вдруг Феклущенко, затаив дыхание, тихо сказал:

— А как мы в лес ездили, помните, Данило Петрович, в волчью балку, ужин волкам возили? Хи-хи-хи.

— Ты про что? — протрезвел сразу Кашпур. — Про что ты?

— Косточки хрустели — хи-хи-хи… вот так: хрум, хрум, хрум… Поживились серые.

— Молчи! — крикнул Кашпур. — Молчи!

Он схватил управителя за плечи и швырнул, его изо всей силы в снег. Склонившись над ним, заглядывал в лицо. Феклущенко побледнел как полотно и умоляюще протянул руки:

— Бес попутал, ей-богу, бес. Я же к слову, Данило Петрович, без умысла…

Когда добрались до имения, уже совсем рассвело. Поднявшись в спальню, Данило Петрович не раздеваясь повалился на кровать и сразу уснул. Во сне он кричал, ему приснилась стая серых голодных волков, которая глодала мертвеца. За окнами спальни, на горизонте, поднимался огненный диск солнца. От мороза в парке потрескивали деревья.

Весною 1914 года в Дубовке открыли пристань. Открывали торжественно, с музыкой и с попом. Кропили «святой» водой свежевыструганные доски, кропили склады и контору. Повсюду пахло смолой. Кашпур ходил сосредоточенный и строгий. Вокруг на берегу толпились дубовчане. Суетился начальник пристани Дорохов в белой фуражке и синей тужурке с блестящими пуговицами. Лазил повсюду Феклущенко, отколупывая пальцами незасохшую краску на поручнях, пробуя каблуками туго натянутые цепи якорей. А батюшка Ксенофонт все кропил и кропил, не жалея «святой» воды и своего голоса, которым произносил охраняющие от всякой скверны молитвы.

Над буераками, над камышами курился сизыми облачками апрельский дождь. Марку надоело стоять в толпе. Он протиснулся на простор и сел на пригорке, поросшем желтой прошлогодней травой. Он не видел, как Ивга следила за ним напряженным взглядом, как она вышла вслед за ним из толпы, а когда села рядом, оторопело заглянул ей в глаза и смутился. Ивга не собиралась ни укорять его, ни ссориться. И Марко сразу понял это. Ему показалось, что в глазах у нее мерцает огоньком радость. Где-то в сердце ломались и таяли остробокие льдинки холода и неприязни.

— Довольно уже дуться… — проговорила Ивга, коснувшись пальцами руки парня. И это прикосновение разрушило последнюю плотину, преграждавшую бурной быстрине путь в естественное русло. Это ощутила и сама Ивга.

— И правда, — отозвался. Марко, с трудом находя слова, чтобы полнее и правдивее высказать свое чувство. — Я не сержусь, — и поспешил добавить: — И не сердился.

— Так что уговор, — засмеялась Ивга, — кто старое поминает, тот счастлив не бывает… — и она перевела разговор, желая окончательно подчеркнуть, что к старым ссорам возврата нет. — Передавала Вера Спиридоновна, чтобы я зашла. Пойдем вместе.

Они ушли с берега не оглядываясь и потому, не заметили, как Кашпур смотрел им вслед. Один Феклущенко перехватил этот долгий взгляд и спрятал в уголках губ загадочную улыбочку.

Пристань освятили и обновили — выпили тут же на берегу (раздавал водку — каждому по чарке — старик Киндрат из экономии). Потом бросились качать хозяина, но Феклущенко замахал руками; оберегая Кашпура своей особой и поддерживая нежно под локоть, управитель проводил его до экипажа. Новый, лакированный, на резиновых шинах фаэтон, запряженный, парой резвых коней, стоял несколько поодаль. Кашпур опустился на упругую бархатную подушку, покрытую белоснежным чехлом, вытер платком вспотевший лоб и надел картуз. Феклущенко зашел с другой стороны и осторожно, каждым движением подчеркивая для всех присутствующих свою почтительность, сел рядом. Батюшка Ксенофонт кивнул головою, начальник пристани Дорохов взял под козырек, и лицо у него от натуги побагровело. Не оглядываясь и все больше мрачнея, Данило Петрович ткнул кучера палкой в спину, и в то же мгновение кони взяли с места.

Через несколько дней от новой пристани отошли на буксире баржи с кирпичом и досками. Поплыли они вверх по Днепру в Киев, на рынок, где до сих, пор товары Кашпура занимали незаметное место.

Данило Петрович все эти дни жил в каком-то лихорадочном напряжении, точно боялся даром потратить хоть один час, требовал ото всех такого же напряжения, совсем замучил Феклущенка, наконец, вызвал из Херсона Миропольцева, заперся с ним в конторе и долго о чем-то советовался. Это не понравилось управителю, его не пригласили. Миропольцев выехал на следующий же день в Киев, веселый и бодрый, на прощание небрежно пожал управителю руку и скороговоркой бросил:

— Такие дела, что голова идет кругом!..

Но, какие это были дела, так и не рассказал…

Феклущенко пробовал разведать через Домаху, но та боялась даже намекнуть Кашпуру. В последнее время он вообще мало говорил с ней и редко звал к себе.

Вскоре по отъезде инженера пришла Кашпуру депеша, и он уехал в Киев. Город этот Данило Петрович недолюбливал. На то были у него серьезные причины. Так случалось, что Киев всегда встречал его неприятными неожиданностями. В кругу киевских купцов и фабрикантов он был чужой. Смотрели они на него свысока, иногда откровенно брезгуя даже официальным знакомством. Больше всего это было заметно в те времена, когда Данило Петрович ходил еще в акционерах Рогожского банка взаимного кредита. Не намного улучшилось отношение к нему и когда стал он дубовским помещиком, собственником нескольких тысяч десятин лесу, кирпичного завода и лесопилки. Кашпур искал у них поддержки, помощи, уговаривал вступать в компанию, расписывал богатства принадлежащих ему земель. Но купцы были глухи к его просьбам и равнодушны к его красноречию. Мукомол Кричинский взял под сомнение его проекты и капиталы, а собственник буксирных и грузовых пароходов Марголин смеялся над ним в глаза и не подавал руки. Кашпур сносил все, хитро улыбаясь в бороду, припасая для этих надменных людей неожиданные и невообразимые неприятности.