Управитель понял.

«Я уж войду, — решил он, — не сомневайся», — и, как будто успокоенный этой мыслью, улыбнулся и сказал:

— Вы, может, у Петлюры министром станете?..

Хозяин промолчал.

Навстречу плыли молчаливые степные просторы. Вскоре приехали на станцию.

— Что ж, будем прощаться, — вышел из задумчивости Кашпур.

Феклущенко схватил обеими руками жесткую хозяйскую ладонь, заглянул барину в лицо.

Данило Петрович смотрел в сторону, на верхушку колокольни, высившуюся над деревьями за станцией.

Стая грачей кружилась над нею.

— Ну, прощай, — тихо проговорил Кашпур.

Он сделал несколько шагов и остановился: повернул голову, будто собираясь что-то сказать, но махнул рукой и пошел дальше, уже не оглядываясь.

Управитель стоял, долгим взглядом провожая хозяина, пока его крепкая фигура не исчезла за углом кирпичного здания станции.

Странное, незнакомое доселе одиночество охватило вдруг Феклущенка. Он как-то сразу заторопился. Вытащил у коней из-под морд мешки с овсом, бросил их в бричку и сам вскочил в нее.

Затем ударил кнутом по застоявшимся коням — колеса загрохотали по булыжникам. Через несколько минут бричка уже неслась по степным ухабам.

Ночь была светлая, лунная.

Феклущенко жалел, что поехал. «Кто его знает, что может случиться в дороге ночью…»

Вскоре справа, в степи, точно огненный парус, вспыхнуло зарево.

Кони косились и храпели. Феклущенко стегнул их кнутом.

— Господи, — взмолился он, — что же это будет, господи!

Огонь взмывал высоко в небо. Далекий набат нарушил ночную тишь.

На рассвете взмыленные кони промчали бричку по аллее каштанов, сквозь раскрытые настежь ворота и, тяжело храпя, остановились у террасы.

Странная тишина поразила Феклущенка. Он вылез из брички и стал подниматься на террасу. Ноги у него подгибались.

Навстречу ему вышла Домаха, тревожно оглядываясь и кутаясь в черный платок.

— Ну? — спросил он.

— Пришли, — ответила Домаха, — еще вечером.

— Красные? — произнес управитель, опускаясь на ступени лестницы и ловя мутными, потемневшими от страха глазами очертания серых дубовских хаток.

Мрачный день начинался для Феклущенка. А вокруг светило солнце, и в небе весело курлыкали журавли.

Поезд остановился на станции ночью. В раскрытые двери теплушек потянуло ароматом прелого листа. Паровоз фыркнул несколько раз и ушел в депо.

Вдоль платформы стояло десятка два вагонов. В темноте они казались суровыми и таинственными. Было тихо. Из-за станции доносился тоскливый шорох тополей. Кирило Кажан выскочил из вагона. Поправил пояс на смятой шинели, повыше подтянул узелок за плечами и зашагал вдоль перрона. Он искал бак с водой.

Ехал Кирило издалека, из плена. Ехал, полный неясных надежд и забот. Высокая шапка была надвинута на лоб. Под нависшими бровями прятался болезненный блеск глаз. Кажан шагал осторожно, неуверенно — так обычно ходят люди после долгого пути в поезде или на подводе.

Бака с водой нигде не было. На деревянных козлах, где он должен был стоять, лежал вверх лицом человек. Кажан наклонился, но сразу же поспешно отошел от мертвеца и повернул к станции. В полутьме бросился в глаза грязный лист бумаги с кривым росчерком: «Комендант Директории УНР на ст. Стремянная».

Кажан колебался, держась за медную ручку дверей. Сзади, совсем близко, послышались шаги. Кажан дернул ручку и вошел в вокзал. Там, внутри, было еще темнее, чем снаружи. Кирило стоял у порога, стараясь разглядеть, что делается в темноте. Внезапно дверь за спиной его отворилась. Кто-то, войдя, поднял высоко фонарь. Желтоватый язычок пламени осветил кучу тел на цементном полу. В углу закричал ребенок. Кажан посмотрел на вошедших и прислонился к стене. Их было несколько. В темных чумарках, в высоких смушковых шапках со шлыками, держа в руках винтовки, они разглядывали человеческие тела на полу.

Тот, что держал фонарь, был в шинели и фуражке — видимо командир. Командиров Кирило Кажан за годы войны научился распознавать с первого взгляда. Несколько минут человек с фонарем стоял молча, точно кого-то разыскивая, потом, передав фонарь другому, крикнул:

— Встать!

Люди на полу зашевелились, закашляли. Вторично приказывать не пришлось. Кажан крепче прижался к стене, точно желая слиться с нею.

— Проверка документов, — сказал военный в шинели. — Живо!

Люди будто вырастали на полу. Станционный зал наполнился глухим недовольным бормотанием. Зазвенело стекло, и в окне мелькнула тень человека. Тотчас же треснул выстрел, и уже за окном раздался стон.

— Выходи по одному, — кричал военный, — по одному!

Нехотя, боязливо озираясь по сторонам, люди двинулись к двери. Кажан отступил на несколько шагов, отдаляясь от выхода. Как будто обращаясь к нему, командир пригрозил:

— Эй, там, по стенам, шевелитесь, а не то я вас пошевелю!

— Покою не дают, — пожаловался кто-то.

— Я тебя успокою, — пообещал солдат.

Очередь дошла до Кажана. Его схватили за рукав шинели. К самым глазам поднесли фонарь.

— Документы!

Кирило почесал спутанную рыжую бороду и хрипло объяснил:

— Из плена я…

— Обыскать и задержать! — приказал командир.

Кажана подтолкнули прикладом. Он послушно переступил порог. Снова в ноздри ударил запах прелого листа. Кирило догадался, что это земля парует. Он еще оглядывался вокруг, мечтая о побеге. Но толпу окружили со всех сторон и повели от станции прочь.

До утра арестованных продержали в портовом сарае. Рядом, за стеной, хлюпали о деревянную дамбу днепровские волны. Кирило Кажан сидел, прижавшись спиной к стене. Волны Днепра плескались о берег. Кирило глубоко вдыхал знакомый запах воды, и ему казалось, что сердце бьется у него в груди быстрее. А заснуть не мог: мешали мрачные думы, и мысль о дочери была тяжелее всего.

Шел он из плена. На незнакомых дорогах встречались ему разные люди. В теле своем нес он нудную дрожь вагонов, а в ушах застыл предостерегающий звук паровозных гудков.

В дороге Кирило научился не думать о том, что творилось вокруг. Он любил устремляться мысленно вдаль, обгоняя поезд, перелетать, как быстрокрылая птица от жилища к жилищу. И когда это удавалось ему, сидел, забившись в угол вагона, смиренно прислушиваясь всем существом к своим радостным мыслям. Ему хотелось и теперь обрести это спасительное равновесие, но напрасно.

Шел он из плена и попал снова в плен. Но больше всего пугала его неизвестность. Кирило слышал, как у пристани шумели люди. Не затихал грохот колес на мостовой.

Утром арестованных повели к пристани. У крыльца комендатуры стоял человек, одетый в синюю чумарку, в островерхой смушковой шапке с длинным синим шлыком. «Комендант…» — пробежало в толпе.

Человек в синей чумарке нетерпеливо переступал с ноги на ногу. Чуть повыше, на лестнице, стояло еще несколько человек в такой же одежде. Комендант протянул руку, и говор в толпе затих. Только из затона доносился звонкий перестук молотков, и где-то совсем близко весело чавкал катер.

— Вот что, братцы, — заговорил комендант, пряча руки за спину и пытливо вглядываясь в серые, стоящие перед ним фигуры. — Именем директории Украинской Народной Республики объявляю вам, что все вы подлежите, согласно универсалу, мобилизации. Все собранные здесь! — Он взмахнул рукой и описал ею круг. — Сегодня вам выдадут форму и направят в курень. А кто надумает бежать, того… — комендант выразительно дотронулся рукой до деревянной кобуры маузера, которая, казалось, приросла к его бедру. — Микеша! — позвал комендант.

Со ступенек крыльца быстро сошел низенький человечек с папкой в руке и стал смирно.

Комендант молча кивнул ему. Человечек торопливо раскрыл папку и, облизывая тонкие синеватые губы, стал читать:,

— «Согласно универсалу Директории, граждане фронтовики мобилизуются в армию Директории и вооружаются с целью…»

Затем были прочитаны фамилии мобилизованных. Кажан услышал и свою фамилию. В ту же секунду комендант впился взглядом в толпу фронтовиков. И тут Кирило узнал его. Перед ним было слегка исхудалое, но все же знакомое лицо Антона Беркуна. Кирило чуть не вскрикнул. Антон точно искал кого-то глазами, и Кирило сразу догадался, что искал он его.