— Вот, мужики, теперь наша воля, надо за ум браться.

— Но плотовщики молчали. Кто знает, как будет? Может, все это неправда, слух?.. На кирпичном заводе Гринько вывесил красный флаг. На площади перед заводом собрались рабочие. Гринько вскочил на стол, вынесенный из конторы, кричал в толпу:

— Братцы, в Питере рабочие и солдаты новую власть устанавливают, нет царя, свобода нам пришла…

Прибежал Феклущенко. Глазки бегают, как у нашкодившего кота, а на лацкане пиджака красная ленточка. Внимательно слушал Гринька, поддакивал. Рабочие поглядывали на него настороженно.

Вечером он рассказал обо всем Кашпуру. Тот только кивал головой. Не поймешь, одобряет или хулит. Посмотрел на красную ленточку на лацкане, зло процедил:

.— Думаешь, спасет?

— На всякий случай…

— Все равно тебе вместе со мной тонуть…

Впрочем, тонуть Кашпур не собирался. Новая власть целиком устраивала его. Заезжал сосед Вечоркевич, рассказал, что в Петрограде теперь коммерсанты — самые желанные люди в правительстве, что Керенский без них — ни шагу, только вот беда — появились большевики и заварили такую кашу… Вечоркевич только руками разводил. И было от чего.

И снова в душе Кашпура потемнело. «Боже мой, куда же всё идет? Что будет дальше?» А дальше случилось то, чего он более всего боялся. Услыхал он об этом в Киеве, в солнечный, но холодный октябрьский вечер 1917 года. В роскошный номер гостиницы «Континенталь» вбежал запыхавшийся Микола, упал на кушетку и прохрипел:

— Керенского сбросили, папаша, большевики взяли власть… Сам Ленин верховодит…

— Кашпур хотел подняться и не смог. Известие приковало его к месту.

— Господи, — вырвалось у него, — как же это случилось?

— Самым обычным образом — восстание рабочих, солдаты и матросы поддержали. Фронт трещит, теперь все покатится с фронта сюда. Папаша, надо спасаться, бежать, — лепетал в страшном испуге Микола.

Кашпур наконец встал:

— Бежать? Куда бежать от своей земли, от своих денег? Ты что мелешь?

— А что же делать?

— Биться с ними до последней капли крови…

— Ой, папаша…

— Что ты ойкаешь… — голос Кашпура крепчал. — Не дадут нас в обиду… Ты думаешь, в других государствах богатые люди потерпят? Нет! Никогда!

Отцовская уверенность и спокойствие передались Миколе, но все же он сказал:

— В Дубовке такое начнется… Вот увидите, папаша!

— Погоди, посмотрим еще.

…Ждать пришлось недолго. Кашпур решил из Киева не выезжать. Так советовали умные люди. И дождался. Перед ним снова встала надежда, словно кто-то бросил ему спасательный круг. Для него этим кругом стала Центральная рада. И Кашпур сразу вспомнил, что он украинец.

На вечеринке в «Континентале» он поднял бокал и произнес речь:

— Осуществилась наша давняя мечта. Мы, украинцы, получим свое независимое государство. Царь нас угнетал, русские капиталисты и помещики не давали хода деловому украинцу, а теперь Грушевский выведет нас на светлую дорогу. Мы едины со своим народом…

Эти слова попали даже в газету и сослужили Данилу Петровичу хорошую службу.

А жизнь шла своим путем. В Киеве стало тревожно. Из Питера и Москвы туда, под крылышко Центральной рады, бежали царские сановники, министры, генералы, богачи… Город жил на военном положении. Посоветовавшись с сыном, Кашпур выехал в Дубовку. Уже там ему стало известно, что на смену Центральной раде пришел гетман Скоропадский. Микола привез эту новость в имение, и радости молодого Кашпура не было границ.

— Папаша, немцы наведут порядок, вот увидите.

— Ты бы там постарался, Микола, чтобы на всякий случай гайдамаков сюда прислали. Хоть бы десятка три — четыре…

— Это хорошая мысль, папаша, — одобрил Микола, — у меня есть там в штабе один добрый знакомый. Конечно, придется подмазать, а мысль отличная.

Микола погулял три дня в Дубовке и снова отправился в Киев.

…В селе как будто все оставалось по-старому. По крайней мере так казалось Феклущенку. Но Кашпур чувствовал: не та Дубовка, не те дубовчане. Тревога и неуверенность растравляли сердце, от всяческих страхов становилось холодно. Не сиделось Кашпуру в Дубовке. От самых стен помещичьего дома, от темного леса за окнами, от Днепра и хат под камышовыми кровлями — ото всего веяло холодом. Следовало быть осторожнее и подумать о будущем. Нет, отсюда, из Дубовки, дали не видно. И снова Кашпур, как подстегнутый, помчался в Киев.

Много воды сбежало с верховий Днепра в Черное ненасытное море, немало событий произошло в Дубовке и в широком, незнакомом дубовчанам мире, который начинался для них на перекрестке двух утрамбованных крестьянскими возами дорог за Половецкой могилой. Высилась могила над этим перекрестком, печалила путников неизменной своей часовенкой. В последний раз видели с нее дубовчане, как пошли на войну Кирило Кажан, Архип, Кузьма Гладкий, Марко Высокос.

Тянулись месяцы, а письма, с войны приходили такие, что голова кружилась. Где-то в далеких городах происходили бурные события. От одного слуха о них замирало сердце. Землю — мужикам. Помещиков — долой. Заводы — рабочим. Долой буржуев! Сами мужики будут хозяйничать в селах, а в городах — рабочие.

Клокотала Дубовка. Днем и ночью возле управы, на площади, собирались плотовщики. Шумели, советовались и посматривали вдаль, где серели стены кашпуровского дома. Сам Кашпур, услыхав про революцию, подался в Киев, поручив хозяйство Феклущенку.

Архип, сидя на крылечке, убеждал, что нечего ждать, надо выбрать комитет и сообща взять в руки помещичьи богатства.

— Наши эти леса, и луга наши, и карьеры, и кирпичные заводы, на наших костях выросли, нашим потом политы, — хрипло выкрикивал он, размахивая руками, заглядывая снизу в хмурые лица окружающих.

Плотовщики теснее обступали солдата, одобрительно кивали головами, задумчиво курили самокрутки, но во взглядах Архип улавливал ненавистную ему нерешительность.

Беркун ходил в стороне. Выжидал, прислушивался, а ночью бегал к Феклущенку. Рассказав все управителю, допытывался, выведывал: что же это будет? Тот держался уверенно: «Скоро Кашппур приедет, да не один». Крадучись возвращался Беркун из усадьбы. Над селом стояла зловещая тишина. Староста на цыпочках подбирался к хате Архипа, заглядывал в окно. Сквозь стекло видел разгоряченные знакомые лица, долетали гневные приглушенные выкрики плотовщиков.

Осмелели дубовчане. Перед самыми стенами усадьбы рубили лес, не таясь возили к себе домой, ходили вокруг экономии, заглядывали на барский двор. Заводили разговоры с Киндратом. Феклущенко не показывался. Он сидел в комнате и сквозь щелку в занавеске наблюдал за бурлящей толпой плотовщиков. Беркун, увидев, что сила на стороне мужиков, решил пристать к селу и быть со всеми. Стал он ходить к Архипу, высказывать свои мысли по поводу происходящего. И вскоре выбрали дубовчане комитет: Архипа, Окуня, Бессмертного и Беркуна.

А через день после этого из Лоцманской Каменки пришел Максим Чорногуз. Шел он пешком, месил размякший чернозем. В бороде искрились капли дождевой воды. По дороге завернул на погост. Среди кладбищенского беспорядка насилу отыскал могилу Саливона. Скинув облезлую шапку, низко поклонился и перекрестился заскорузлыми пальцами. Крепко сплела свои объятия земля над дедом Саливоном. Максим постоял немного, еще раз поклонился и пошел в село, пробуя дорогу дубовым посошком.

Сиротливо жались друг к дружке серенькие хатки, в раскрытые настежь двери овинов залетал ветер. На улице ни души. Все отсиживались дома. А на берегу длинными штабелями лежали приготовленные к сплаву бревна. Отгороженная стеной барская усадьба жила, своей обособленной жизнью, и над всеми службами, над амбарами, конторой, лесопилкой и кирпичным заводом властвовал Феклущенко. Кашпура не было. Второй месяц сидел Данило Петрович в Киеве. Управитель ежеминутно с тревогой посматривал на дорогу в село. Наглухо запертые ворота зорко охранялись. В сторожке у Киндрата лежал дробовик. Но Феклущенко Киндрату не верил. Ночью он будил Домаху и прислушивался к шелесту ветра за окнами. В глазах у него трепетал ужас. Он одевался, дрожащими пальцами сжимал револьвер и ходил по большим залам барского дома, пугаясь звука собственных шагов.