Но проходили месяцы и наиболее сметливые представители финансового мира в Киеве начинали понимать, что дубовский помещик, этот человек в юфтовых сапогах, с вульгарными привычками, замышляет нечто грандиозное. Так, пронесся слух, хитро и умело пущенный инженером Миропольцевым, о намерении Кашпура шлюзовать днепровские пороги. Этот слух сначала все приняли за нелепую выдумку невежды, сельского помещика, но кое-кто, прикинув все «за» и «против», пришел к другой мысли. И первый, кто вступил по этому поводу в связь с Данилом Петровичем, был купец первой гильдии, судовладелец Марголин, который больше всех третировал его. Не откладывая, Марголин изложил в письме Кашпуру свои мысли обо всем, что слышал, и просил, в случае подтверждения слухов, рассчитывать на него. Через некоторое время такое же письмо было получено от Кричинского. Тот был несколько осторожнее, не так откровенно высказывал свои намерения и предложения, но их можно было прочитать между строк. Кашпур подумал, взвесил, посоветовался с Миропольцевым и ответил Марголину. Теперь Данило Петрович спешил в Киев. В кармане у него лежало спрятанное в три конверта прошение на «высочайшее имя» с изложением важного проекта.
Данило Петрович понимал, что в этом будет лишь официальная и парадная сторона дела, но именно она представляла собою главный двигатель рекламы. Еще звенели в ушах увлекательные рассказы Миропольцева о каком-то дивном канале, проложенном иностранцами и давшем десятки миллионов прибылей акционерам. Кашпур уже представлял себе будущее своих замыслов. Однообразно стучали колеса вагона. Под этот перестук пробегали в голове приятные мысли. Кашпур ничего не хотел больше знать и видеть; он не обращал внимания на своих соседей — старую высохшую барыню с пуделем на коленях и усатого генерала с крестами и медалями. Перестук колес на мгновение воскресил в памяти стук печатного станка в подвале, шорох свежих глянцевитых бумажек — фальшивых денег. И тут нахлынуло на него и придавило воспоминание о зимней ночи. Тяжелый мешок в руках, ноги скользили по снегу. Тащили вдвоем с Феклущенком в волчью яму…
Потом Кашпур, притаившись, слушал, не идут ли волки. А когда увидал, что на поляну, озаренную лунным светом, выбежал вожак, серый, худой волк, и завыл протяжно и тоскливо, Кашпур вскочил в сани, чуть не забыв Феклущенка, и остервенело погнал коней. Он бил их вожжами, кнутом, кричал и улюлюкал, а в ушах всё не умолкал призывный вой вожака. В санях, крепко уцепившись за перекладину, чтобы не вылететь, лежал Феклущенко; сердце его бешено колотилось от страха и наслаждения, что ему вверена великая тайна жизни хозяина.
…Всю дорогу Данило Петрович не мог избавиться от неотвязных воспоминаний:
«Я не умру. Я буду жить. Я буду приходить к тебе ночью и вставать над изголовьем…»
И он приходил, брат Максим, и стоял, и смеялся, и скалил зубы, этот мертвец. Щелкали оголенные челюсти, и Каптур просыпался в холодном поту… Зажигал свечи, ходил по комнатам, читал, молитвы…
Стараясь сбросить с плеч тяжесть воспоминаний, он сорвался с дивана, наступил на ногу даме, не извинился, даже не взглянул на нее и вышел из купе.
В коридоре было людно и накурено. Данило Петрович приник лбом к окну. Вдали горели на солнце, отсвечивая золотым лучом, купола церквей и монастырей. Опоясанный голубой полосой Днепра, лежал Киев. И Кашпур сразу, одним напряжением воли, укротил свою память. Он жадно вглядывался в неясные еще очертания города.
По приезде в Киев, Кашпур в тот же день беседовал с Марголиным. Они встретились, как добрые старые знакомые, любезно осведомились о здоровье друг друга и перешли к делам. На столе стыл обед и в бокалах колыхалось нетронутое вино. На эстраде играл румынский оркестр. Марголина в ресторане знали. Стройный седой метрдотель сам прислуживал им. Он с равной предупредительностью склонялся к Марголину и Кашпуру, а через несколько минут обратился к нему по фамилии. Данилу Петровичу это льстило.
Искоса озираясь, он заметил, что на их столик смотрели какие-то военные, вежливо поклонившиеся Марголину. Тот, склонив чисто выбритое лицо на смуглую ладонь, курил сигару, а другой рукой время от времени трогал дорогую булавку на галстуке. Черный сюртук красиво облегал его широкие плечи. Данило Петрович, как и всегда, был в сапогах, только в новом костюме и вышитой шелковой сорочке. Беседа шла легко и непринужденно, но за любезными улыбками и словами скрывалась сложная игра.
Через два дня после этого разговора Кашпур сидел в приемной генерал-губернатора. По правде сказать, он волновался: все-таки впервые в жизни ему предстояло разговаривать с царским министром, который тогда находился в Киеве. С Марголиным все было договорено, все изложено на бумаге. Обсуждены все пункты, на которых должно было основаться «Акционерное общество для строительства шлюзов в порожистом фарватере Днепра».
Марголин использовал свои связи, дал взятку и добился, чтобы Кашпура принял министр.
— Ну, ну, Данило Петрович, — сказал он накануне, — вам выпадает большое счастье. Хотел бы я быть на вашем месте, но… вы же понимаете? А министру надо говорить о царе, родине, добродетельных намерениях христианина, ну и так далее, а уж потом, в конце, об именьице… между прочим. Да вы уж сами сообразите.
«Я-то соображу», — думал Кашпур, как деревянный, сидя в кожаном кресле и наблюдая жизнь приемной. Военный в углу за столом притоптывал сапогами, звенел шпорами. Он исподлобья, как обычно смотрят люди в очках, поглядывал на Кашпура и еще троих посетителей. Но никакого интереса в его глазах не было. Казалось, если бы кресла пустовали, штабс-капитан все равно смотрел бы на бронзовые украшения на ручках и спинках.
Вдруг он встал, вытянулся в струнку и замер. Трое сидевших в креслах — двое штатских и один железнодорожник в форме — также поднялись. Встал и Кашпур, не понимая, в чем дело. Но секунду спустя понял. Через приемную окруженный седобородыми генералами легкой походкой прошел полный человек с красным одутловатым лицом, сизым носом, в мундире, расшитом золотом, и тотчас же исчез за резными дубовыми дверьми.
Через час министр принял Кашпура. Он милостиво кивнул и показал движением бровей на кресло. Данило Петрович дрожащими руками положил перед ним прошение «на высочайшее имя». Не садясь, пересиливая смущение, запинаясь на каждом слове, он начал излагать министру цель своего визита, стараясь вспомнить то, что советовал ему говорить Марголин. Вскоре он овладел собой, волнение исчезло, речь полилась плавно. Склонив голову набок, щуря глаза, министр слушал, играя карандашиком и не глядя на Кашпура. На лице сановника Данило Петрович не заметил заинтересованности или одобрения. Слово за слово, все более увлекаясь, Кашпур изложил свое желание — организовать акционерное общество, которое взялось бы за шлюзование днепровских порогов. Он просил правительство санкционировать это начинание и пойти навстречу в ряде второстепенных вопросов.
— Подумайте, ваше высокопревосходительство, — говорил Данило Петрович, — мы откроем свободный путь миллионам пудов наших товаров, по Днепру к Черному морю поплывут тысячи плотов, бараки с хлебом, возникнет судоходство. Великие дела можно сделать!..
Немного спустя, когда министр проявил интерес и многозначительно намекнул на свою поддержку этого дела, Кашпур как бы мимоходом бросил:
— Ваше высокопревосходительство, вблизи моего имения земелька хорошая продается, дворец старинный, огромный парк. Я слышал, вы ищете себе усадьбу в Малороссии. Что и говорить, край благодатный, так я хотел вам, если вы… — Он замялся, не зная, как высказать свое предложение.
— А, это интересно, — сразу оживился министр. — Я давно мечтал приобрести себе такой, знаете ли, швейцарский уголок. Это правда. А сколько будет стоить? — скосил он глаза на Кашпура.
— Пустяки. Сущие пустяки. Не извольте тревожиться. Поручите кому-нибудь из доверенных людей, и мы уж договоримся. Не извольте беспокоиться.
— Хорошо… — Министр поднялся, показывая, что аудиенция закончена. — Я вижу — вы истинный патриот. Это прекрасно. Я рад, рад, — развел он руками, с приятностью улыбаясь, — такие люди нужны империи. В наше время, — министр насупился, и на его переносице сошлись мохнатые седые брови, — надо особенно это ценить. Социалисты и всякие крамольники поднимают подлую руку на империю, молодые умы разъедает анархизм, но истинно русский дух живет в сердце народа, он победит.