У Петра были насчет Марка особые планы, и потому он чаще, чем с другими, говорил с ним. Любознательность и сметливость парня нравились Чорногузу. Он ходил за Марком как отец, учил его и ругал, хвалил и укорял, и парень с готовностью принимал эту опеку. Давая своему питомцу книжечку, которую сам много лет назад читал, Петро был уверен в результатах, как уверен бывает хлебороб, опуская доброе зерно в плодородный чернозем.

Петро еще лелеял мечту — со временем вернуться на флот. Наняться на торговый пароход и в каком-нибудь западном порту сойти на берег, чтобы больше не возвращаться. Впрочем, как только он начинал об этом думать, появлялась тоска по родным степям, по шепоту дубов, по плеску днепровских волн, и все это так трогало, словно Петра и впрямь унесло уже за тридевять земель от родины. И он, подумав, решил поступить по-другому — не терпеть, бросать семена в почву, всполошить тишину, штормовым ветром выйти на палубу корабля, поднять тревогу, чтобы высыпали из машинного, из трюма, из кочегарки черные от дыма и сажи матросы.

Вспоминался Матюшенко. Стоит на мостике — руки прикипели к поручням, ветер рвет бушлат.

— Матросы! Революция открывает нам дорогу в жизнь! Каждый должен служить революции!

Над морем, над городами, над всею страной, как гром неумолчной грозы, звучали те горячие правдивые слова.

Нету Матюшенка. Нет Зингрова. Мартовским утром на острове Березань расстреляли очаковцев. Не раскроют больше глаз, не выйдут на вахту кондуктор Часник, боцман Антоненко, лейтенант Шмидт.

Горько становилось Петру от этих воспоминаний. Ведя, плоты, слушая спокойный плеск днепровских волн и грохот гневных порогов, хранил матрос-бунтарь Петро Чорногуз веру в то, что надо поднимать людей на борьбу с царем и господами.

Ночь над Дубовкою. Сторожит ее Половецкая могила. Еще вечером кипел здесь кулачный бой. Ветер шуршит в растоптанной траве. Чернеют в бурьянах картузы беглецов-мостищан. Завтра их подберут парни, чтобы похваляться ими как трофеями. Из зарослей выбегает суслик и хрипло свистит. Много десятилетий назад на этом месте сплелись в смертельном бою две вражеские рати. Гортанные крики, звон мечей, свист стрел — все ушло в небытие…

…В сентябре сплавил Данило Кашпур 10 600 плотов. Пронес Днепр на своих волнах сотни тысяч дубов, берез, лип, сосен, грабов, осокорей, кленов. В екатеринославском банке на текущий счет новой фирмы «Данило Кашпур и сын» легла круглая сумма — 900000 рублей чистой прибыли. Постепенно, шаг за шагом, дубовский помещик прибирал сплав к своим рукам. Неутомимый, сам шнырял по округе на лошадях, в поезде, на пароходе, скупал лес. Осенью в Херсоне открыл свою контору и управляющим назначил Миропольцева. Льстило Кашпуру, что во главе конторы стоит специалист-инженер; нравилось это и инженеру, который получил полную свободу действий. За Дубовкою, на общественных выгонах, на лугах (откупил их Данило Петрович у крестьян) сажали молодняк. Приступили к работе лесопилки и кирпичный завод. Разбогател, окреп, изменился Кашпур, но внешне остался тем же: те же юфтовые сапоги с низкими голенищами, штаны грубого сукна, сюртук на вате, тот же неизменный высокий картуз с лаковым козырьком…

Марко проснулся утром и первым делом нащупал за пазухой книжечку. Петра уже не было: он на рассвете повел плот в Александровск. Через два дня должны были отплыть и они с Саливоном. Дед еще спал, закутав голову в кожух. Марко снял с тына вентерь и пошел к реке порыбачить. Отплывая в душегубке, он заметил на другом берегу знакомую девичью фигуру. Смело встал в лодке и махнул рукой.

Ивга стояла по колено в траве, в руке ее поблескивал серп. Ветер обвевал юбкой ноги, сбил с головы платок.

— Рыбачить? — крикнула она, прикрывшись ладонью от солнца.

— Ага!..

Быстрина относила челнок. Девушка осталась позади, а Марко все озирался и видел, как она приветливо махала рукой.

Они встретились на барском дворе вскоре после возвращения Марка из Херсона. Она подошла к нему и первая подала руку, не опуская насмешливых глаз. Не зная сам почему, Марко побагровел, выдернул из ее ладони свою и не нашел слов для привета. Девушка немного постояла, пожала плечами и сказала только:

— Приходи на село… У Ориси сбираемся… парни, девчата…

И пошла дальше, покачивая в руке наполненное водой ведро.

Марко не пошел на село ни в тот вечер, ни в следующий. Смутно побаиваясь чего-то, он сам оттягивал желанную встречу. Но ему очень хотелось видеть Ивгу. В третий раз уходя на плотах, он заметил ее на берегу. Девушка стояла с отцом и приветливо улыбалась. Он пересилил свою робость и подошел к ней.

— Ухожу опять, — сказал он, обдергивая рубаху.

— Вижу. А на порогах не страшно?

— Страшно! — признался Марко. То, что он сказал правду, и то, что говорил робко, обнаруживая мальчишеское смущение, понравилось Ивге.

— Вернешься, расскажешь… Потом и я с отцом на плоту пойду…

С плота Марко долго видел Ивгу. Она стояла на берегу, смотрела вслед каравану, не ушла, когда плоты тронулись, и в сердце Марка родилась надежда.

…Челнок вошел в глубокую заводь. Высокий камыш шумел вокруг. Марко поставил вентерь, улегся на дно душегубки, достал книжечку. Сперва читать было трудно. Мешал шелест камыша, смысл отдельных слов и фраз не доходил. Но так продолжалось недолго. Вскоре Марко уже ничего не замечал…

Вся жизнь, весь мир вдруг осветились перед ним, словно грозовая ночь от вспышки молнии. Кто-то откинул завесу, и Марко устремился к свету, как птица, гонимая ветром к солнцу юга.

С берега звал внука Саливон. Напрасно! Сжав голову ладонями, Марко перечитывал пожелтевшие страницы маленькой книжки…

В конце сентября спиливали клены. Через месяц хозяин собирался закончить сплав. На работу вышли не только пильщики, стали на работу и вольные плотовщики. Марко тоже записался у Феклущенка. Управитель оглядел его с головы до ног и причмокнул языком:

— Вырос ты, матери его черт, казак хоть куда!

Ребята вокруг одобрительно засмеялись. Кто-то из толпы бросил:

— Саливон вымуштровал, то дед такой…

— Валяй!.. Иди! — сказал Феклущенко и записал Марка.

Руководил рубкой Кирило Кажан. Выбирали лучшие клены — был слух, что нужны они каким-то богачам на внутреннюю отделку дома. Сам Кашпур наведывался к пильщикам. Кажан ходил по дубраве, засекал маленьким топориком стволы, отмечая годные на сруб. Марко работал в паре с Оверком. Легко скользила в дереве острозубая пила. Не допилив на четверть, Оверко вытаскивал ее и отскакивал в сторону, крича Марку:

— Гляди!

Потом наваливались плечами, клен трещал и падал, цепляясь широкими ветвями за соседние деревья. Погода все дни стояла теплая, неизменная. Только ветер шалил в чаще, срывая пожелтевшие кленовые листья. Они сиротливо жались один к другому на такой же пожелтевшей траве, а ночью моросил мелкий дождик, еще крепче прибивая их к земле.

Марко работал сосредоточенно, молча. Не отличался разговорчивостью и Оверко. Бросали на минуту работу, только чтобы свернуть по цигарке. В те дни и Марко научился у товарища этому нехитрому делу.

Как-то Марко захотел напиться, пошел к бочке, с водой. Жара давала себя знать… Ломило поясницу, ныли плечи. Знакомый голос окликнул Марка. Он обернулся. На траве под кленом сидела Ивга, придерживая рукой обвязанную платком кринку. Она принесла отцу обед. Искала Кажава по всей дубраве, но он как раз ушел в экономию.

— Отца ждешь?

Марко остановился и внимательно посмотрел на девушку. Тень от дерева легла ей на лицо, кленовый листок опустился на ее руку. Ивга не сбросила его. Улыбнулась, повела бровями:

— Что так смотришь? Не видал долго?

— А что ж, и не видал, — тихо ответил Марко.

— Беда великая, — не переставала улыбаться Ивга.

Марко почувствовал стеснение в груди.