ПАМЯТЬ ВЕКА Ты, критик, Как бы мы ни пели, Не говори, впадая в страх, Что наши песни не созрели Судить о горьких временах. И не советуй нашим лирам, Воспевшим честные бои, Отдать трагедии свои Иным векам, Иным Шекспирам. Над нами, говоришь, не каплет, Повергнут, говоришь, Макбет… Но жив народ — извечный Гамлет. Быть иль не быть? Подай ответ. Закрытое плитой надгробной, Уже зарытое навек, Непознанное зло способно Недобрый выбросить побег. Брат Родину любил. За это Врагами был он оклеветан И на крови тюремных плит Был именем ее убит. Что из того, что честный воин Погиб не в тысячном строю! Он тех же почестей достоин, Как и погибшие в бою. Но, возвратясь Под наше знамя, Он, мертвый, Нас, живых, винит. Пойми же, Родина глядит И судит Нашими глазами. Для трех, Для двух, Для одного Обиженного человека Есть память лет… А память века — Для человечества всего. Та жизнь Еще не стала сном, Не позадернулась туманами… Березы, помню, под окном Струились белыми фонтанами. Беда не виделась бедой. Ласкал мой взгляд Зарею розовой В прожилках четких, Как литой, Зеленый, Нежный Лист березовый. А между тем Над боевой, Над озорной, Над невезучей Моей высокой головой Ползли предгрозовые тучи. И солнце из-за темных гряд Блестело то орлом, то решкой. Друзей сочувствующий взгляд, Потайных недругов усмешки. Ни добрых слов, Ни теплых рук. В ладонях — скуповатый выем. Передо мной, как перед Вием, Чертили отчужденья круг. Как перед ним, В глазу — по свечке. При встрече, чтобы не пугать, На боязливых человечков Не смел я веки поднимать. А грудь гудела, как набат. Куда пойти? К кому податься? Пришел к друзьям. — Да что вы, братцы?! — Брат негодяя нам не брат! — Мне и Борис руки не подал. Багровей, чем вареный рак, Скривился: — Брат врага народа Потенциально… тоже враг… И мысль, Как молнии разбег, Застыла, не стирая ночи, Что в осуждении жесточе Бывает подлый человек. Другая разум потрясла: Кто в чистоту теряет веру, Теряет истинную меру В понятии Добра и зла. В тот час, Когда пошел караться, Все шмыгало куда-то вбок. Казалось, стала вырываться Сама земля Из-под сапог. И пусть! Перед лицом закона, Перед тобой, любовь моя, — О, смертный стыд! — Предстану я Как брат Японского шпиона. Глядел, Припоминая брата, И говорил: родился я Под орудийные раскаты, Почти как царское дитя. Слепые осенив бараки, Припламеневшие к цевью, В то утро огненные флаги Согрели небо В честь мою… А через год Не от пирожного, Не от медов в златом ковше Везли меня Сквозь хмарь таежную Ко хлебной дедовой меже. В нас отдыха Меж невоспетыми, Но не забытыми досель, Между оглоблями воздетыми Моя качалась колыбель. Сама тайга меня качала На зависть лиственным лесам И положила там начало Моим стремленьям К небесам. Припоминал О школьной парте, О хлебе, что учил труду… — О брате!.. Говори о брате!.. — Не торопи!.. К нему, иду!.. Не торопи. Послушай, Борька, Все, все скажу, не умолчу. Он брат, И не по крови только, А больше: Брат по Ильичу. Бойцы, умевшие все вынести, От бед не отводили глаз. Как эталоны справедливости, Они ходили Среди нас… Тогда, Шумевший, как немногие, Готовый на любой навет, Борис, мне бросил: — Де-ма-го-гия!.. Я нарисую твой портрет. Все расскажу, Открою начисто, Как ты, — Перекривил он рот, — Из-за преступного лихачества Разбил советский самолет. — Факт? — Факт. — Торжествовал он: — Так-то! — Не ведал я, Что два лица Бывает у любого факта Для честного И подлеца. — Факт? — Факт. И снова Краской черной, В себя омакивая кисть, Чужой, Постыдной и позорной Изображал мою он жизнь. Недоставало только стражи. Мне в усиление вины Все ставилось в строку, И даже Мои космические сны. Страшнее всякого порока Изображалась в той строке Моя шумливая тревога О неосвоенном пике… Моя любовь, Мой свет единый, И мой восход, И мой закат. Так лгал он, Что в уходе Дины, Казалось, был я виноват. Молчал… Хотя для оправданья, Лишь тронь, Сказало бы само Лежавшее в моем кармане Ее прощальное письмо. Когда уже совсем поник, Уже пошел куда-то книзу, Услышал я Марьяны крик, Как две пощечины Борису: — Ложь! Ложь!.. Потопленный, Из рямины В полупритихший глядя зал, Увидел я глаза Марьяны… Глаза Марьянины… Глаза… Одни глаза… Большие… Карие… В них страх горел, И стыд в них рдел, Как будто тесный зал летел, Как самолет Летит к аварии… И ушел я, преступный… И не только Седьмое, Стало мне недоступно Небо даже простое. Высота отблистала, И дорога в развилке Узким горлышком стала Недопитой бутылки. Быть с ней Сердцу дешевле. Постигается легче Лебединая шея, Голубиные плечи. Ночь идет, нависая, Ночь идет, и за полночь Завихлялась «косая» Ресторанная сволочь. Разжижение плоти. Торжество круговерти. Как на всяком болоте, Появляются черти. И, развязный и резвый, Плыл он сном ресторанным. Бойтесь, ежели трезвый Занимается пьяным. — Ты же волен? — Не волен. — Ты здоров? — Я калека. — Чем ты болен? — Я болен. Всеми болями века. — Хмыкнул. — Глупая ноша. — Не умею иначе. — Века нет. — Тогда что же?! — Лишь минуты удачи. Я поднялся. Встревожен, Отряхнулся от пьянства И ударил по роже Мировое мещанство. Крикнул, все еще дюжий: — Топочите! Пляшите!.. А вот этого в луже На мой счет запишите! Все рушилось. Хмельному мнилось, В глазах — Помпея... Свет и тьма. Труба кирпичная кренилась, Качались люди и дома. На площади. Где гимны пели, Казалось, ставши на вулкан, Пошатывался великан В тяжелой каменной шинели. Не осуждал его, Не клял. Был пьян, а все же догадался, Что он стоял, Что мир стоял И только я один шатался. Доверчиво пошел к нему Искать защиту и опору… — Нас, гордых, бьют… А почему Услужливые лезут в гору? Зачем в чести чиновник-трус И карьерист особой масти, Которым попривили вкус К твоим цитатам, К славе, К власти? …Кто страхи превратил в закон? Кто мою веру вынул вон? Кто зло внушил: Казнись, Василий! Не знаешь? Горю не помочь? Так для чего ж Мне эта ночь, Перед которой Я бессилен?! Огромный, Каменный в беде И несгибаемый к обиде, Он слишком далеко глядел И, кажется, Меня не видел. И дом — не дом… Из темноты Светились, распуская косы, Три белостройные березы, Как три богини красоты. Прощался с ними, С их листвою: Прощай, любовь… Прощай, родня… Уйду! На все глаза закрою. Уйду! Живите без меня. Вдруг скрип… Вдруг шорох... Кровь застыла… Марьяна — как она смела! — Вошла, спиною дверь прикрыла И, как распятье, замерла. Спросила: — Где ты, дорогой? — Прислушиваясь и ступая, На вздох мой трудный, Как слепая, Пошла с протянутой рукой. Близка до умопомраченья, Склонилась надо мной, нежна: — Вот я пришла… — и горячее, Тревожней, Тише: — Я пришла… Молчал… Ожесточенно. Тупо. Казалось, что совсем оглох. Казалось, что пристыли губы, Казалось, что язык отсох. Но, ослабевший, онемевший, Далеким сердцем слышал я, Как по крови охолодевшей Текла горячая струя. Любовь, обида — все смешалось. Обидней всех иных обид Была ее ночная жалость, Принесшая мне боль И стыд. — Ты недоволен? — Мне не нужен Любовный дар чужой жены Во искупление вины Исклеветавшегося мужа… — Не смей!.. — Нет, смею. — Ну, взгляни… — И все клонилась Ниже… Ниже… — Уйди! Уйди!.. — Да не гони же, Да не гони же, не гони. Ведь я твоя… Припомни, милый, Полет бедовый нас роднит. Пусть та беда разъединила, А эта пусть соединит. Мой горестный, От наговоров, От всех, От всех, От всякой лжи Давай через леса и горы Мы к нашей речке убежим. Туда, где лес В зеленом дыме. Где нас с тобою ждут давно : И волны те… И золотыми Песками Выстланное дно… И бредила, И принижалась В слезах, Как горицвет в росе. И грудью ко груди прижалась, Щекой к щеке, Слезой к слезе. Уста подстерегли уста, Исток притяготел к истоку. Порок жесток. А чистота, Она по-своему жестока. Нет, Я не принял праздник страстный, О том лишь думал, чтоб она, Как ни мала моя вина, Не становилась К ней причастной. Смущенная, Уже дичилась: — Все понимаю… Не сержусь… Но все равно, Что б ни случилось, А я к Борису Не вернусь… Вскочил. Пустынно. Нет Марьяны. Была ль? Лежит платок. Была!.. Качаясь, Морем-океаном Куда-то комната плыла. Куда? Ты сам судьбою правь, Любовью, даже в час гоненья, В окно, как за борт, Вниз — и вплавь, Захлебываясь в белой пене, Гонись за нею до зари, Гонись, Гонись, В нее лишь веря, Бери с волны, Со дна бери И выноси ее на берег. У площадей, Как у морей, Булыжной рябью Лона вздулись. В притухшем свете фонарей Медлительны теченья улиц. Кружу в отчаянном кругу, Из переулков, Из круженья, Как потерпевшего крушенье, Меня прибило к тупику. Калитка В дождевых накрапах. И за калиткою — в разгон, До плеч закидывая лапы, К моей груди припал Додон. С упреком и веселым плачем. Еще боясь, Что прогоню, Косматая душа собачья Признала скорбную мою. Уж он-то знал, Кто друг, Кто враг. Впервые в жизни, Пса лаская, Увидел я, что у собак Улыбка добрая такая. Ворча, как бы чуть-чуть браня, Со всей догадливостью зверя Он перед Силычем у двери Ходатайствовал за меня. Старик впустил. Вошел из ночи я И сразу понял: Мы друзья. Как у него рука рабочая, Железом пахла и моя… Стол. Сидим. Привыкший к ремеслу, Извлекаю тайное наружу. По детальке малой, по узлу Разбираю собственную душу И кладу на стол. Кладу. Кладу. Нежное, Марьянино, — В сторонку. Кажется, на чистую клеенку Выложил я всю свою беду. Осмотрел он Душу инженера, Осмотрел, Потрогал хворь ее И спросил: — А вера где? Без веры Это не душа. Утильсырье! Злись, Но верь. Гони слепую месть. Будь собою, думая о брате. Только вот еще другие есть, У которых вера по зарплате. И враги, И всякое жулье В революцию и раньше лезли. Но сильно доверие к ней, Если Бьют враги лишь именем ее. Верь и верь, Как веришь ты в металл. Нынче наша вера В нашем деле. — Помолчал. — Я Ленина видал… И хранить его Не перестал В глубине души, Как в Мавзолее… С верою, Что не поддамся злу, Что в тоске Перед бедой не струшу, Снова по детальке, по узлу Для борьбы собрал он Мою душу. Поклоняясь Скромным именам, В знатные И модные не лезу. Силычи! Я благодарен вам За родство По крови и железу. Болеют люди. По наитью Мудрим, гадаем: Чем? Бог весть! Умрут — и обнаружит вскрытье Их застаревшую болезнь… С той площади, Где гимны пели, Перестоявши ураган, Ушел однажды великан В тяжелой каменной шинели. Уже полжизни, Как твержу я, Хлебнувши горького до дна: У мещанина и буржуя Природа подлая одна. Как тощий клоп Из узкой щели, Трави его иль не трави, Так мещанин, Идущий к цели, Не пощадит чужой крови. Такие — им же несть числа! — Наглеют, Начиная робко. Мещанство — Старая похлебка, Где вызревает Вирус зла. И где-то очень далеко Уже текла, Уже кипела Кровь астурийских горняков И андалузских виноделов. Как пламя по сухой стерне, Чужая, Ко всему глухая, Война, Все жарче полыхая, Катилась к нашей стороне. Была добра моя держава. Спокоен был наш мирный Брест. Вот Прага пала. Вот Варшава. И — взгляд во взгляд: Звезда и крест. Пред нами, Торопя закат, Как перед новою ночевкой, Выламывался психопат С банальной воровскою челкой. Навстречу в норове крутом Так нужно было встать кому-то, Стать знаменем… Причина культа, Быть может, И таится в том? Не в том ли, Что свой мудрый дар Смешал он С хитростью лукавой: Тушить, как лесники пожар, Чужую славу Встречной славой? Что б ни было: Большое ль званье, Успех иль неуспех в делах, В природе чинопочитанья Гнездится обоюдный страх. Страх сильных — кровь… И что страшнее: Не верил нашим он сердцам, Как будто коммунизм нужнее Вождю народа, А не нам. …Для всех, На ком остался след Отверженности, След изгнанья, Он, мертвый, нужен, Как признанье Преодоленных нами бед. Зарыт. Во славу новых дней Почти забыт. К чему касаться! Но мне от памяти моей, От юности Не отказаться. Бери Немаленькую мерку Минувшему — всему тому, Что было скроено по веку И по народу моему. Для трех, Для двух, Для одного Обиженного человека Есть память лет… А память века — Для человечества всего. |
