ЧУЖАЯ ЖИЗНЬ В Москве Весь край мой заобийский Зовут Востоком. Взять бы в толк, Что в стороне моей сибирской Есть свой и Запад И Восток. Не на побывку, Не гостями, Мы ехали, надежд полны, Три капли, двинутых страстями Переселенческой волны. Три капли, в жажде перемены Мы ехали, полны забот, Не на простой, А на военный, К тому же Авиазавод. И малые сегодня версты Готовы ставить людям в честь, А нам поехать было просто И буднично, Как пить и есть. Себе и людям на потребу Мы крылья ехали ковать. Я думал: «С кем мне штурмовать Коварное Седьмое небо?» Меж тем По виду как семья Сидели мы в купе непышном: Борис с Марьяною… И я, Недавно ставший Третьим лишним. Борис стал добр. Лихач воздушный, Прощен я милостью его. И добрым и великодушным Быть победителю легко. Легко и лестно Жестом, взглядом, Самодовольства не тая, Когда и надо и не надо Вывешивать ярлык: «Моя!» Да, да, твоя! Твоя бесспорно! Глядел я с болью и тоской, Как, тихая, она покорно Сидела под его рукой. Как птица, Раненная влет, Прибившись к выводку на пашне, Пока крыло не заживет, Домашним Кажется домашней. Теперь, Когда пришла утрата, Я понял, живши в простоте, Что платим мы земною платой За тяготенье к высоте. — Взгляни! — Она вскочила с места… Нас снова, как одна волна, Соединила речка детства В проеме узкого окна. Есть много рек, Но самой близкою Была и будет, жив пока, Родная западносибирская Золотобокая река. В глубоких заводях ленивая, На перекрестках торопливая… Тебе за то спасибо, реченька, Что, исцеленное врачом, Марьяны худенькое плечико Я ощутил своим плечом. За то, что воды нам потрафили, Когда, в спокойствии своем, Как на мгновенной фотографии Изобразили нас вдвоем. Мы помахали Елкам, Елочкам, И снова На какой-то срок Жизнь разложила нас По полочкам И потащила на Восток. Куда? Не по уставу должности, Не из причуд, как иногда, И не из личной осторожности Не говорю, спешил куда. О, мой завод, Ни вражьим летчикам С планшетками для наших карт, Ни мрачным атомным наводчикам Не дам его координат. Но месту есть названье точное. В пути С тайгой под облака Громадилась Сибирь Восточная, Неслась косматая река, Взлетала, На пороги сетуя, Как птица синего пера, Еще в железо не одетая, Еще Твардовским не воспетая, И все же в славе — Ангара. На берегу Дома добротные, За ними — темные леса. Аэродром, Дорожки взлетные И заводские корпуса. Труба казалась красной пушкою. Над ней, глядевшей в вышину, Дымок свивался сизой стружкою, Как после выстрела в Луну. А в цехе Повстречались умные, Ошеломившие мой слух, Слоны огромные, чугунные, Вздыхающие: Ух да ух! И сотрясали стены топотом, Пытаясь с ног стряхнуть бетон, И гнули сталь упругим хоботом С усилием В пять тысяч тонн. А быт? Подобно многим жителям, Мы жили в мире заводском, Как до сих пор — По общежитиям: Марьяна в женском, Мы в мужском. Все было как во время оное. Она к нам на исходе дня Вбегала юная, влюбленная, И мне казалось, что в меня… Была чужой, Но все же близкою, Когда без стука — Где там стук? — Однажды в келью общежитскую Ворвался мой счастливый друг. Откинув голову лобастую, Раскинул руки, силой лют, И закричал, меня грабастая: — Ур-ра!.. Мне комнату дают!.. И дали. Помнится доселе С той романтической поры, Как шел я к ним на новоселье Туманной поймой Ангары. В закате Голубые брызги Меняли цвет на золотой, Был берег близкий Очень низкий, А берег дальний Был крутой. И он, Подмытый, Глухо гулкал, Когда в траве, едва живой, Котенок, помню, замяукал, И я склонился над травой. О, сила жизни! Мокрый, Рыжий, Он, грубой силе вопреки, Заброшенный в пучину, Выжил И выплыл из ревун-реки. Подмытый берег грозно гыкал. Найденыш, на судьбу ворча, Пригрелся вскоре у плеча И благодарно замурлыкал. Пел как умел… Так шли мы двое. Друзьям в их новое жилье Я внес певучее, живое Благословение свое. За благодарностью, За нежностью Я не узнал Марьяны той. Она сияла тихой грешностью И новой женской красотой. Она дивила мягкой томностью, Бездонностью тенистых глаз. Зажмурюсь только — И с влюбленностью Ее увижу хоть сейчас. Да, да, в мое воображение Она вошла без перемен, Вся в смехе, В счастье, Вся в кружении По комнате Средь голых стен. И платья Складки беспокойные Как будто ветерок занес. И замелькали ноги стройные Весенней белизны берез. А я? Я стал еще несчастнее, Печальней стал. Да что слова! Она кружилась, Но опаснее Моя кружилась голова. Потом — О, бедность быта нашего! — Все трое стали обсуждать, Как будет комната украшена, В каком углу Чему стоять. — Там шифоньер… — А здесь картина… — Сюда, чтоб веселей жилось, Куплю Марьяне пианино… С него-то все и началось. Но — стоп. Затормошу вторженье За преждевременный предел. Для верности изображенья Хочу глядеть, как я глядел. А я глядел на мир влюбленно, К Марьяне чувства укротив, Но и в любви неразделенной Есть возвышающий мотив. Недаром в пору отреченья Нашел я в русской старине Слова двойного назначенья: Судьба — ему, Судьбина — мне. Смирившийся, Полуручной, Я заглянул в глаза Марьяны: В них, как над заводью ночной, Стояли поздние туманы. Так птица, раненная влет, С повадками расставшись дикими, Все помнит прошлое, Все ждет, Что стая снова позовет Ее заоблачными кликами. В простенке, Избранном давно, Рельефилось резьбою фриза, По выражению Бориса, Не пианино — пиано . Торжественно и гордо глядя, Хозяин дома горячо Покупку гладкую погладил, Потом Марьянино плечо. Взлет рук. Разбег. Вот так, пожалуй, Отчаяннее всех подруг Она по жизни пробежала, Как пальцы замелькавших рук. Вот так В порыве неуемном Она скакала налегке По медленно плывущим бревнам, Готовым потонуть в реке. Вот так Порой она срывалась С большого скользкого бревна… Под каждым клавишем скрывалась Неведомая глубина. Бетховен, Моцарт вновь сошлись… Нет, не по воле вдохновенья — Они товарищу дались Ценой его грехопаденья. И знай, Что путь к нему греховен; Пытавший гордостью судьбу, Непримиримый ван Бетховен Разбунтовался бы в гробу. И знай, Что путь к нему — паденье, Причина горьких женских слез; Сам Моцарт бы свои творенья В могилу скорбную унес. Так думал я… Гляжу в былое И подступаю к той черте, Где на дороге к доброте Бориса сторожило злое. Студентами, Стремясь к геройскому, Чужую мудрость жадно пьем. По Пушкину, По Маяковскому, По Циолковскому живем. За институтскими дверями Расстанемся с поводырями И, примеряясь ко всему, Живем по сердцу своему. Как у коня скользят копыта На почве от дождя сырой, Так на коварных хлябях быта Мы спотыкаемся порой. Не по великому примеру, Умноженная на веку, Один ударится в карьеру, Другой начнет копить деньгу. Борис! Из дружеского круга Не видели одни слепцы, Как зарождались в сердце друга Две эти страсти-близнецы. Побольше чин! Деньга по чину! …На том семейном вечеру Обещанное пианино Сыграло темную игру. С тех пор Корыстный сын земли Стал измерять дела людские Так, будто прессы заводские Чеканили ему рубли. Я говорил: Живи как можется, Но в дельности не погреши. Храни шагреневую кожицу Своей податливой души. Перед зазнавшимся начальником В час спора Не сиди молчальником. Начальники — Отцы для нас, Но тоже с целями земными, А потому-то и за ними Еще нам нужен глаз да глаз. Упрямый, Не в пример жене, Игравшей с чародейской силой, Он бил лишь по одной струне, По той, Которая басила. Мы виделись издалека. Как пораженные проказой, Отступники во все века Стыдились дружеского глаза. Лишь служба сталкивала нас, — Как жизнь идет? — Неплохо вроде… — Ну-ну, служи. Тебе как раз Служить на авиазаводе. — А почему? — И, увлекаемый Презрением, Горчил я мед: — Как — почему? Ты обтекаемый, Почти как этот самолет. — В нем — сплав… Он, помню, был послушен, Но и в коварстве многолик. Его изменчивую душу Я прежде собственной постиг. И было горько самому, Что трус, Что поступил я подло. Кому любовь свою я отдал?! Любимую вручил кому?! Все ложно, Благородство ложно, Когда любовь твоя в беде. Земному счастье невозможно С ней, Побывавшей на звезде. Душа томилась, Плоть кричала В объятьях стыдного огня. А где-то музыка звучала, Бориса скорбно уличала И сетовала на меня. И шел я к ней, С собой не споря, Не осуждая чувств своих. Мой друг, Зачем ты на троих Купил одно большое горе?! Лишь в этом видя зла причины, Ожесточенный от обид, К Марьяне шел я, как луддит, Громивший первые машины. Вошел и сник. Нездешний звук. Истаяв, Приласкался к слуху, Лег на душу… Вот так паук Живую пеленает муху. Мелодия, До слез знакомая, Вошла в меня, как теплота. Дрожит трава аэродромная Под нимбом авиавинта, Бежит земля ручьями пыльными… — Марьяна, стой! — Молчи… — Молчу. Большими награжденный крыльями, Опять взлетел, Опять лечу… Теперь крыло мое отковано В бессоннице труда, И для любви мной облюбована Пустынная звезда. Ни звездным Выспренним поклонникам, Быть может, ждущим там, И ни земным мужьям-законникам Тебя я не отдам. Пусть обвиняют, Что в угаре я, Пусть бегают в суды. Все ближе, круче полушарие Неведомой звезды. И вот уже мотор затих, Быть может, на века. И вот она в руках моих, По-звездному легка. Она была еще земней, И грудь ее была, Подобно паре голубей, Прохладна и бела. И были помыслы чисты, Светлы глубины глаз. Пойми, история звезды Должна начаться с нас. Пойми, мы путь совсем иной Укажем для детей, Добрей и чище, чем земной, Не омраченный ни войной, Ни смутою страстей… — Ты любишь ли? — В ответ отчаянье, Что я, любя, ее сгублю. — Ты любишь ли? — Страшно молчание. — Ты любишь ли? —Люблю… Люблю… И вдруг ее, Со мною слитую, Вспугнув, тряхнула, как волна, Во чреве пианино скрытая, Как голос мужа, басовитая, Крутая, грубая струна. А там, За рамами оконными, Во всей суровости земной, Жила земля С ее законами, С веселым смехом И со стонами. — Бежим! — Куда? — Ко мне!.. Со мной!.. Есть миг, Когда вся жизнь осветится С желаньем тайным на виду, Когда нельзя уже не встретиться. —Уйдешь? — Уйду. — Придешь? — Приду. В наш сад Ребята не ходили, Девчата не плели венки. Мы по весне его садили И поливали из реки. На лавочке, под жухлой краской, В следах мальчишеской резьбы, Сидел я у волны ангарской И ждал решения судьбы. В закате Голубые брызги Меняли цвет на золотой. Был берег близкий Очень низкий, А берег дальний Был крутой. Я представлял подъемы, склоны Тропинок, что ко мне вели, И клял мудреные законы Сопротивления земли. И вспоминал я как в бреду! «Уйдешь?» «Уйду». «Придешь?» «Приду». Марьяна! Шла она меж ветками, Пошатываясь на ветру, Как будто с кленами-трехлетками В пути затеяла игру. — Ты насовсем? — В глазах отчаянье, Бессонного раздумья след. — Ты насовсем? В ответ молчание. — Ты насовсем? — И слышу: — Нет. — Как — нет?! — Хлестнуло сожаленье, Рожденное от всех обид, Что я не ранен при паденье, Не искалечен, не убит. — Как — нет?! — Игры не зная правил, Я каждый ход перевирал. Всю жизнь я на любовь поставил — И вот полжизни проиграл. В тоске кричать Любовь мешала. И задушил я крик, Пока Трепала чуб и утешала Марьяны легкая рука. — Люблю! — шептала с теплотой. — Нет, нет, иди и пой романсы Душе корыстной и пустой, Душе с хорошим резонансом. — Не так! Страшны не перемены. За Борю чувствую вину:- У жизни он чужой в плену… Кто выведет его из плена? — Не ты! Подумай о себе, — Твердил с решимостью угрюмой, Подумай о своей судьбе, Родная, о моей подумай… — Ты сильный… Тишина. Сниженье. Крушенье. Нет звезды моей. — Ты сильный! — Это утешенье Я часто слышал от друзей. Они печали приносили И горечь на душевном дне И апеллировали к силе, Которой не было во мне… Но сила, Как бывает в сказках, Пришла ко мне От волн ангарских. И чтоб друзьям Не только мнилось, Пришла от волн И природнилась. От них и мускулы тугие, От них и добрые слова. Те волны, где вы? Где, Какие Ворочаете жернова? |
