В январе 1941 года Рузвельт объявил целями американской политики четыре свободы – свободу речи и религий, свободу от нужды и страха – «во всем мире». Другими словами, Соединенные Штаты примерили мантию, против которой предупреждал Джон Куинси Адамс, – мантию поборника и защитника свободных людей во всем мире. Те самые качества, которые благоприятствовали американскому изоляционизму в XIX веке, способствовали развитию мессианского глобализма в XX веке.
В 1947 году Соединенные Штаты, согласно доктрине Трумэна, взяли на себя защиту Греции и Турции; в 1949 году – всей Западной Европы; в последующее десятилетие – большей части остального мира, в официальном порядке или косвенно. И оправдали они эту свою роль в особой, сугубо американской, манере.
В 1953 году в разгар холодной войны государственный секретарь Джон Фостер Даллес на церемонии выпуска Национального военного колледжа США отразил роль Америки исключительно в моральных – даже духовных – выражениях. По его утверждениям, Соединенные Штаты своим существованием являлись угрозой деспотизму:
«Мы создали здесь район духовного, интеллектуального и материального богатства, подобно которому мир еще не видел. То, что мы сделали, поражает воображение людей во всем мире и стало известно как «великий американский эксперимент». Наше свободное общество стало угрозой для любого деспота, потому что мы показали, как удовлетворять жажду людей к бо́льшим возможностям и бо́льшему достоинству»65.
Союз между джексоновцами и вильсоновцами продолжался во время всей холодной войны. Президент Джон Ф. Кеннеди подтвердил цель Америки как «не просто мир для американцев, а мир для всех мужчин и женщин – не только мир сегодня, но мир на все времена»66. А Линдон Джонсон настаивал на том, что, пытаясь не допустить захвата коммунистами Южного Вьетнама, он выполнял свой моральный долг, а не соблюдал национальные интересы, потому что альтруизм всегда был основой всей американской политики:
«Любому в Юго-Восточной Азии, кто просит нашей помощи в защите своей свободы, мы ее окажем.
В том регионе мы ничего не ищем для себя, мы ни к чему не стремимся – ни к захвату территории, ни к укреплению военных позиций, ни к политическим устремлениям. У нас одно желание, одна наша решимость – это чтобы люди Юго-Восточной Азии жили в мире и могли определять свою собственную судьбу так, как они сами этого хотят»67.
Соединение миссионерского порыва и солипсизма – неспособность даже представить иной взгляд на жизнь – произвело судьбоносное сочетание глобалистского и миссионерского импульсов, которые привели Соединенные Штаты во Вьетнам. Америка попыталась в одно и то же время переделать правительство сверху – спровадив прочь вялого Бао Дая, затем заменив его преемника Нго Дин Дьема выбранной американцами военной хунтой, и продвигать демократию и капитализм по-американски в стране, в которой почти полностью отсутствовал средний класс или какой-либо опыт самоуправления. Эти задачи, монументальные сами по себе, осуществлялись во время жестоких партизанских повстанческих действий и вторжения с Севера при сохранении схронов и никем не нарушаемых линий поставок в таких сопредельных странах, как Лаос и Камбоджа.
Произошедшее в итоге фиаско было осложнено неспособностью Америки отсортировать различные течения своего исторического подхода к внешней политике: как примирить универсальные принципы с практическими потребностями региона, которые позволяли только поэтапный подход к достижению высоких целей; как в горниле сражения соединить моральные принципы, которые носят совершенный характер, с их претворением в жизнь силовыми средствами, которые зависят от тех или иных обстоятельств.
Одной жертвой разочарований стал национальный консенсус, основанный на коалиции между вильсоновцами и джексоновцами. Когда вильсоновцы поняли, что цель защиты свободы, процветания и американской институционной модели оказалась несбыточной, они отказались от борьбы в разгар мучительной войны, предпочтя прекратить борьбу ради более ограниченных и, вероятно, более достижимых целей. Радикальное крыло вильсоновцев пришло к выводу о том, что американский идеализм не так уж и перегнул палку, когда основные моральные недочеты втянули Соединенные Штаты в Индокитай. Для того чтобы устранить эти недочеты, они предприняли переход в наступление по всем фронтам на основе принципов, которые направляли всю американскую послевоенную политику.
Джексоновцы, с другой стороны, продолжали настойчиво настаивать на полной истинности своих принципов. Но если война в Индокитае стоила того, чтобы ее вести, ее необходимо было довести до победы, и, если этого не случилось, ее надо было прекратить. Джексоновцы не имели категории, обозначающей ограниченную войну. Ни вильсоновцы, ни джексоновцы не хотели поддерживать постепенный выход из войны, направленный на сохранение доверия к Америке в условиях холодной войны, в которых безопасность по-прежнему во многом зависела от слова Америки.
Именно Ричарду Никсону довелось проводить внешнюю политику Америки в условиях краха исторического консенсуса. Поклонник Вильсона, Никсон даже попросил, чтобы письменный стол Вильсона был поставлен в Овальном кабинете, хотя из-за ошибки или, вероятно, бюрократического преступного умысла ему вместо этого поставили стол Генри Вильсона, второго вице-президента в администрации Гранта. (Он все же сумел заполучить портрет нужного Вильсона в Зале заседаний кабинета министров.) Однако изучая почти всю свою жизнь международную политику, Никсон не принял предложения о том, что одна формула может объяснить всю историю или что каждая современная международная проблема могла бы быть решена на основе одной стратегии. Убежденный в том, что избыток вильсонизма завел нас в болото Индокитая, и понимая, что джексоновцы больше не хотели бороться за то, что лежало на чаше весов там, Никсон постарался объединить американский народ при помощи возвращения американской внешней политики к ее гамильтоновским корням, отдав предпочтение национальным интересам.
И все же в политике Никсона имела место сильная вильсоновская черта, когда речь шла о соглашениях в области контроля над вооружениями, о поддержке еврейской эмиграции из Советского Союза и таких мерах, как инициатива мирного процесса на Ближнем Востоке и международная конвенция, запрещающая биологическое оружие. Но во всех отношениях главной темой была увязка политики Америки с ее интересами и ее интересов с ее возможностями. «Наша цель прежде всего состоит в поддержке наших интересов в долгосрочной перспективе на основе здоровой внешней политики, – докладывал он конгрессу в 1970 году. – Наши интересы должны предопределять наши обязательства, а не наоборот»68.
У этой политики было много замечательных удач: достигнутый благодаря переговорам уход из Вьетнама, открытие Китая, Берлинское соглашение, политика в отношении Советского Союза, сочетавшая сдерживание с переговорами по многим темам и начало арабо-израильского мирного процесса. Однако ее оправдание, хотя и классически гамильтоновское, звучало диссонансом тому, что было главной темой американской внешней политики на протяжении большей части столетия. Когда Уотергейт ослабил Никсона, а уход из Вьетнама показался безопасным делом, было вновь подтверждено традиционное желание, направленное на утверждение глобального значения ценностей Америки. Никсон и, в меньшей степени, президент Джеральд Форд (а я как их государственный секретарь) попали под нараставшие нападки как со стороны вильсоновцев, за слишком сильное упование на силу (кодовое слово, относящееся к тем, кто придерживается слишком традиционных и старомодных взглядов старушки Европы), так и со стороны джексоновцев, за слишком сильную любовь к улаживанию проблем (кодовое слово для нежелания опираться в политике на различного рода разборки). Когда либеральное крыло поменялось местами в начале 1970-х годов и создало неоконсервативное движение, вильсонизм возник вновь в более мощном (рейгановском) варианте. Соперничество с Советами носило моральный, а также и стратегический аспект, об этом неоконсерваторы напоминали нам – и компромисс был опасным (и, по определению, таковыми были любые переговоры с Советским Союзом).
