Я обрисовал обстоятельства вокруг волнений на площади Тяньаньмэнь потому, что они обозначили поворотный момент, во время которого многие стали воспринимать Китай как идеологического и политического противника. На деле же они выросли из дилемм реформы, как, впрочем, и из коммунистической идеологии. Над ними полностью довлели соображения китайской внутренней политики, и они не представляли философию, предназначавшуюся для применения где-либо еще ³⁰.

Но какими бы ни были мотивы Дэна, жестокость подавления на площади Тяньаньмэнь, свидетелем которой по телевидению был весь мир, заклеймила Китай как репрессивный режим. Это совпало с периодом (начиная с середины 1970-х годов) возросшего внимания к правам человека в промышленно развитых демократиях, и особенно в Соединенных Штатах, где вопрос о правах человека был в центре внимания, и он быстро стал главной темой американских отношений с Китаем. Все остальные вопросы были подчинены озабоченности внутренней структурой Китая и оказались под его воздействием, потому что разногласия, которые до этого времени считались нормальным побочным продуктом отношений между великими державами, теперь оказались, в представлении многих участников американских общественных дискуссий, конфликтами с тоталитарным злом.

Одновременно военная модернизация Китая, которая откладывалась в первое десятилетие реформ Дэн Сяопина, привлекла растущее внимание. Китайские действия все больше интерпретировались через призму геополитических и идеологических замыслов в отношении своих соседей. Последовал целый цикл сбывающихся пророчеств, в немалой степени усиленный периодически проявляющейся тяжеловесной китайской тактикой.

Во время пребывания у власти администраций Джорджа Г. У. Буша и Клинтона политико-философская основа конструктивных китайско-американских отношений постепенно становилась слабее. Президент Буш, который в середине 1970-х годов до установления дипломатических отношений работал главой миссии связи Соединенных Штатов в Пекине, стремился поддерживать отношения в более или менее ровном состоянии даже после событий на площади Тяньаньмэнь. Билл Клинтон начал свой первый срок президентства с риторики, согласно которой улучшение ситуации с правами человека в Китае обусловливало состояние китайско-американских связей даже в экономической сфере. К 1995 году его администрация, однако, вернулась к форме регулярного диалога, установленного его предшественниками, и это даже оправдывалось лозунгами, все более напоминавшими вильсоновскую тему.

В то время как администрация Клинтона укрепила экономические отношения с Китаем, поддержав членство Китая во Всемирной торговой организации и нормальные торговые отношения между Соединенными Штатами и Китаем, она никогда не могла подвести базу в виду убедительного геополитического довода. Применяя к китайской политике свои домашние заготовки сочетания целей критики с утверждениями о том, что она знает способы достижения этих целей, администрация Клинтона объявила о политике «вовлеченности». Она заявляла, что добьется того, что Китай воспримет американское понимание прав человека и внутреннего управления, умножив количество контактов во всех областях, а особенно в области торговли.

Во время второго срока пребывания у власти Клинтона лозунг о вовлеченности был повышен до уровня «стратегического партнерства». А это подразумевало некую форму глобального сотрудничества – предложение, оказавшееся с политической точки зрения противоречивым и по существу пустым в условиях продолжающихся кризисов и отсутствия какого-либо долговременного политического диалога. (К примеру, за время девятидневного визита президента Клинтона в Китай в июне 1998 года было выделено только четыре часа на обсуждения на высшем уровне – а на самом деле и того меньше, учитывая время на перевод).

В результате к концу пребывания у власти администрации Клинтона китайская политика оставалась заложницей внутренней политики. Отсутствовало определение национального интереса, который придает отношениям какое-то геополитическое содержание. Вопросов торговли и других проблем современности, таких как защита окружающей среды, наркотики, недостаточно для того, чтобы определить направление или преодолеть смесь сотрудничества, подозрительности, взаимного недопонимания и стагнации, характеризующих нынешнее состояние китайско-американских отношений на рубеже столетий. Такое потенциально легковоспламеняющееся сочетание нельзя оставлять в его нынешнем виде, если мы хотим видеть стабильность в Азии и мир во всем мире.

Стоило ли Соединенным Штатам использовать все имеющиеся в их распоряжении средства, чтобы сдерживать как можно более длительное время появление Китая как крупной державы? Или им следовало бы попытаться внедрить азиатскую структуру, открытую для сотрудничества со всеми государствами, структуру, основанную не на предположении о присущей какой-то стране агрессивности, а достаточно гибкой, чтобы сопротивляться гегемонистским устремлениям любой страны?

Имеется в виду, что эти вопросы применимы в той или иной степени к любой части мира, при этом они особенно применимы к отношениям между самыми мощными индустриальными нациями и самыми многонаселенными нациями. У Китая самая долгая непрерываемая история из всех стран мира, и она управляется последним крупным правительством, которое называет себя коммунистическим. Это государство, обладающее величайшим потенциалом в плане превращения в какое-то время в новом столетии в соперника Соединенных Штатов – хотя, на мой взгляд, не в первой его четверти.

Ответ на эти вопросы разрешит не какие-то теоретические споры, а определит параметры мира в XXI веке. И у этого мира мало общего с миром времен холодной войны. Советская идеология отстаивала свой универсальный характер, и каждый советский руководитель до прихода Михаила Горбачева объявлял о победе коммунизма в мировом масштабе как конечной цели. Советская армия оккупировала Восточную Европу. Доктрина Брежнева подтверждала советскую решимость поддерживать сохранение власти коммунистических партий, если потребуется, при помощи силы, и Советский Союз вмешался военной силой в Венгрии и Чехословакии, угрожал сделать то же самое в Польше и – косвенно – в Китае. Китайское коммунистическое руководство не проводит такой политики за рубежом и не делает таких заявлений мирового масштаба; у него нет прислужников на побегушках в виде всемирной сети коммунистических партий или радикальных организаций, заявляющих о своей преданности Пекину. Китай также не создает проблем внутренним структурам других стран по идеологическим соображениям.

Именно национализм, а не коммунизм может привести к конфронтации с Соединенными Штатами, и притом не по вопросу о глобальной гегемонии, а по поводу Тайваня. В течение первых двух десятков лет своего правления законность Китайской коммунистической партии основывалась на том, что она объединила страну и изгнала колонизаторов (японских и западных). На протяжении двух десятилетий после катастрофы «культурной революции» законность пребывания партии у власти базировалась на ее способности обеспечить поразительный экономический прогресс (который имел непредусмотренный эффект ослабления политической монополии). Теперь, когда была установлена и растет социалистическая рыночная экономика, правящая группа может впасть в искушение оправдать свои притязания на монопольную власть национализмом. По мере их вызревания эти притязания могут разжечь вопрос будущего Тайваня, однако это необязательно должно вылиться в достижение гегемонии в Азии.

Внешняя политика Китая носит терпеливый и долгосрочный характер. Геополитический вызов, каким его видят в Пекине, по всей видимости, представляется не как завоевание соседних стран, а недопущение их какого-то объединения против Китая. И уж меньше всего в интересах руководства Китая провоцировать Соединенные Штаты, самую далекую от Китая страну, которая исторически никогда не угрожала единству и целостности Китая. Безусловно, в китайских открытых заявлениях зачастую подвергаются критике американские военные союзы в Азии, придавая убедительность той точке зрения, что целью Китая в долгосрочной перспективе является подрыв американской роли и присутствия в этом регионе. И все же не следует принимать как должное китайскую добрую волю или постоянные мирные намерения, чтобы прийти к выводу о том, что осторожные китайские руководители не станут так легкомысленно рисковать, идя на конфронтацию с доминирующей в военном отношении державой мира на данной стадии развития Китая. К тому же современный Китай многое поставил на международную экономическую систему – больше, чем когда-либо ставил Советский Союз, – получая мощные стимулы для себя, чтобы подвергать угрозе статус-кво в Азии.