Только в 600 г. Брунгильда почувствовала себя достаточно уверенной в своих силах, чтобы возобновить враждебные действия против Нейстрии. Она направила австразийские и бургундские армии на Париж. В свою очередь навстречу им повел войска Хлотарь II. Сражение произошло близ Дормеля, в нынешнем департаменте Сена-и-Марна, и закончилось полной победой Брунгильды. Хлотарю II пришлось обратиться в бегство, и города Парижского бассейна были возвращены. Королева предпочла остановить свои войска. Она заключила договор с загнанным в угол королем Нейстрии, чтобы определить новые границы трех королевств. Бургундия Теодориха II вернула себе всю область между Сеной и Луарой до Бретани, а Австразия Теодоберта II — территории между Сеной и Уазой, а также «герцогство Дентелин», в основном занимавшее северо-западную часть франкского мира{720}. Хлотарю II остались лишь двенадцать графств, находившихся по преимуществу в низовьях Сены{721}.
Этот огрызок Нейстрии больше не представлял реальной военной угрозы, но все-таки это был настоящий Teilreich. В этом качестве он сохранил администрацию и дворец, управляемые майордомом по имени Ландерих (Landericus). Текст договора 600 г. также признавал легитимность Хлотаря II, и это значило, что ему больше не грозит устранение, подобно какому-нибудь Гундовальду. Впрочем, молодому королю надо было развеять все сомнения относительно своей принадлежности к царствующей династии. Женившись, он дал своему первенцу самое «меровингское» из всех возможных имен — Меровей{722}.[142] Двадцать лет назад другой Меровей ненадолго стал супругом Брунгильды. Этот ономастический выбор можно расценить так: король Нейстрии протягивает руку старой противнице его матери.
Итак, Брунгильда дала Хлотарю II возможность дальше жить, царствовать и даже играть в примирение. Ее ничто к этому не вынуждало. После того как нейстрийская армия была раздавлена при Дормеле, трудно сказать, что помешало бы отправиться в погоню за Хлотарем II и взять его в плен. Кроме того, Брунгильда вернула себе Париж, и ей было бы легко разорить гробницу Фредегонды и выбросить ее тело из базилики святого Германа. Удаление праха вдовы Хильперика из некрополя нейстрийской династии было бы замечательным способом публично отказать Хлотарю II в легитимности. Если воображать Брунгильду злопамятной, то уничтожение останков тоже было бы характерным жестом продолжения королевской файды. Но об осквернении могилы Фредегонды не упоминает ни один источник.
Посягательство на особу Хлотаря II или, опосредованно, на его репутацию парадоксальным образом повредило бы самой Брунгильде. В представлении магнатов Regnum Francorum уния Австразии и Бургундии была еще оправдана только существованием независимой и враждебной Нейстрии, от которой надо было защищаться. Устранение сына Фредегонды с политической сцены было бы чревато междоусобной войной.
Королева против магнатов
Впрочем, в Нейстрии ли находились худшие враги Брунгильды? Старое соперничество между двумя ветвями меровингской династии несомненно мало значило по сравнению с теми озлоблением и непониманием, какие в отношении к королеве испытывали ее аристократы.
Во-первых, франки предпочитали, чтобы в период несовершеннолетия короля власть принадлежала регенту мужского пола; такую роль играли Кондат при Теодобальде или Гогон и Эгидий в первые годы царствования Хильдеберта II. Захват регентства королевой-матерью не был случаем беспрецедентным; многие франки сочли такой выход даже желательным во избежание конфликта группировок знати, и Брунгильда в 583 г. сумела воспользоваться этими настроениями. Но никогда не бывало, чтобы от имени внуков публичную власть отправляла бабушка. Лишь великая Хродехильда некогда рискнула взять с 524 г. под свое покровительство детей Хлодомера, и то она жестоко просчиталась, попытавшись посадить их на трон{723}.
Во-вторых, с начала 590-х гг. франкский мир жил в мирных отношениях с ближайшими соседями. Впервые почти за два десятка лет австразийцы не выступали ежегодно на войну с лангобардами в Италии, а бургундцы не отправлялись на Юг, пытаясь вытеснить вестготов из Септимании. Аристократов тревожил такой мир, они находили его позорным и прежде всего разорительным. Брунгильда лишила их надежд на славу и грабеж, стабилизировав границы Regnum Francorum. Если бы не отдельные стычки с Нейстрией, франкской молодежи негде было бы выплеснуть избыток энергии. Однако не будем наделять Брунгильду чертами королевы-пацифистки, а ее полководцев представлять шайкой крикливых поджигателей войны. Десять лет назад магнаты не желали отправляться в отдельные опасные походы в Италию, тогда как королева толкала их на это. Аристократия, как всегда, отстаивала свои интересы, и к последним относилось регулярное, умеренное и доходное участие в войнах. Брунгильда противопоставляла им государственную логику, то есть стремление подчинить военную деятельность дипломатическим интересам королевства.
Недовольны были также сторонники австразийского и бургундского сепаратизмов, и эта угроза несомненно была коварней. Оба Teilreiche так долго существовали по отдельности, что географическое происхождение тамошняя знать начала предпочитать этнической идентичности. Короче говоря, некоторые магнаты чувствовали себя в большей мере «бургундцами» или «австразийцами», чем франками. То есть в королевстве на Роне в конце VI в. зарождалось — или возрождалось — сильное национальное чувство. Местные аристократы объявляли себя потомками очень древних бургундских (в древнем смысле слова «бургунды») родов, порой вопреки всякой биологической очевидности. Они называли себя «фаронами» (Farons), словом, означавшим знать на языке бургундов. Попытки построить национальную идентичность ex nihilo [из ничего (лат.)] в то время подтверждаются и данными археологии. Действительно, «необургунды» требовали, чтобы в их могилы помещали специфические предметы — огромные плоские пряжки, которые они, вероятно, считали этническими и древними, но которые несомненно вызвали бы недоумение у настоящих бургундов V в.{724}
В контексте такого сепаратистского возбуждения многие лейды уже не разделяли мечтаний о воссоединении Regnum Francorum, мечтаний, какие питали Сигиберт I и Гунтрамн и какие по-прежнему вдохновляли Брунгильду. Раздражало уже единое регентство для обоих королевств. Некоторые с нетерпением ждали, когда оно закончится.
Кстати, раздел 596 г. был не столь искусным, как казалось. Отсекание от Австразии части владений не ослабило магнатов понастоящему, но бесспорно усилило их недовольство. Когда-то эти люди очень неприязненно восприняли сокращение своих территорий, которое в Андело навязал Гунтрамн; в те времена они поддерживали экспансионистскую политику своей королевы. Но, ослабив Австразию в 596 г., Брунгильда, на их взгляд, поступила как «бургундка».
Заодно отметим, что слияние элит, которого королева добивалась с 592 г., не удалось. Возможно, период воссоединения был слишком недолгим. Южные магнаты, переселившиеся было в Австразию, вернулись в Бургундию после 596 г., когда этот Teilreich снова стал выглядеть самым блестящим и самым романофильским из франкских королевств. Изысканные умы, как Асклепиодот, спешили расстаться с холодами Востока и возвратиться в мягкий средиземноморский климат{725}. Если брать шире, Бургундия привлекала всех просвещенных людей из Оверни и Прованса, составлявших до тех пор австразийскую администрацию. Благодаря им эта вычурная культура пережила последний расцвет. Епископ Дезидерий Вьеннский комментировал «Энеиду»{726}, а внук Динамия в начале VII в. сочинял столь же очаровательные стихи, как в свое время дед[143].
